Если ее не было, он дожидался следующей электрички, следующей, следующей… Наконец появлялась она, и сладкий комок родственного счастья подступал к горлу. На территорию лагеря посторонних пускали один раз в смену, в родительский день. В остальное время для свиданий предназначалась длинная скамейка у ворот. Бывало, на ней устраивались сразу по пять-шесть родителей, закармливая своих чад вкусностями, которые в обычной городской жизни приходилось выпрашивать. Когда Светлана Егоровна садилась с сыном на скамью, он, скрывая душивший его восторг, хмуро пил из банки густой сироп сахарной клубники, а через полчаса начинал уже томиться присутствием матери и рваться к друзьям. Но стоило ей уехать, в сердце открывалась язвочка, которая к следующему воскресенью превращалась в рану тоскливого ожидания. Поначалу Кокотов к воротам не ходил, занимаясь важными детскими делами: гонял мяч, склеивал в судомодельном кружке крейсер «Аврора», ловил кузнечиков или лягушек, чтобы в тихий час подбросить девчонкам в спальню. Но среди пионеров водилась недобрая шутка: кто-нибудь подбегал и радостно сообщал: «А к тебе приехали!» И обманутый во весь дух мчался, чтобы увидеть пустой проселок или чужих родителей, раскладывающих на лавке гостинцы. Кокотов плакал от обиды, клялся, что никогда больше не будет таким доверчивым, но снова и снова попадался, бежал, летел, спотыкаясь, теряя сердце, к воротам. Постепенно будущий писодей включился в жестокую игру и даже достиг совершенства. «А к тебе приехали!» — говорил он нехотя, словно завидуя счастливцу. Редко кто догадывался. Сам же Андрюша по воскресеньям, не дожидаясь обмана, с утра шел к воротам и ждал, ждал, просунув личико между железными прутьями…

— Опаздывает? — участливо спросил Жарынин.

— Кто?

— Господи, как мне надоел этот влюбленный пингвин! Кокотов, вы совершаете ошибку.

— Какую?

— Обычную. Не хотите жениться на Валентине — не надо. Берите эту вашу банкиршу. Говорит она, конечно, как андроид, но женщина вроде приличная. Поймите же, глупец, Лапузина — не ваш размер.

— Я сам разберусь.

— Вряд ли! Со стороны как раз виднее. Что такое счастливая любовь? Представьте себе: два человека, как кроты, роют подземные тоннели, наощупь, без ориентиров, без направления… Роют, роют, роют. И вдруг их тоннели встречаются. Чудо! Вероятность ничтожно мала. Но они все-таки встречаются, совпадают…

— Сен-Жон Перс?

— Нет, это мой личный опыт. Так вот, вы с Лапузиной роете в разных направлениях. Кстати, вы не забыли, что завтра суд?

— Нет…

— Вы вернетесь сегодня, если, конечно, уедете?

— Едва ли!

— Какая самонадеянность! Я как-то пил в компании поэтов. Странное, скажу вам, племя — павлины с воробьиными мозгами. Но встречаются и умные. Угощал Расул Гамзатов. Денег не считал. И вот он объявляет тост за женщин: «Настоящие мужчины пьют стоя!» Все, конечно, вскочили как ужаленные. А Расул, продолжая сидеть, посмотрел на нас мудрыми высокогорными глазами и усмехнулся: «Какая самоуверенность!» Где будете ночевать, рыцарь?

— Не ваше дело!

— Мое. Ровно в десять сорок пять жду вас у входа в суд. Кстати, возьмите с собой ноутбук — будет чем утешиться!

— Хорошо.

— Нет, лучше я за вами заеду. Проспите еще! В десять пятнадцать будьте готовы — одеты, побриты. Сильно не душитесь, не на панель идем! Впрочем, может, я вас еще и не отпущу сегодня…

— Как это — не отпущу!

— Как обычно. Могу ботинки отобрать или просто запереть.

— Прекратите! Сегодня — воскресенье.

— Как говорил Сен-Жон Перс, гении не знают уикендов.

— Я не гений.

— Все равно не отпущу. Повторяю официально: отключите пещеристое тело и включите серое вещество! Историю мы с вами хорошую придумали, правильную. Канны ждут! Но что-то у нас не так, понимаете? Жалко мне нашего генерала! Да, он стар, жизнь кончена. И все-таки…

— А сколько ему лет?

— Это не важно. Старость наступает, когда флиртуешь с женщиной, даже не помышляя затащить ее в постель.

— Мне тоже его жалко… — сознался Андрей Львович, с неохотой отходя от окна.

— Что делать?

— Надо подумать…

— Думайте, соображайте, загляните в свое сердце! Там всё уже есть, абсолютно всё! Надо только знать, где что лежит. Ведь говорил же вам, дуракам, Сен-Жон Перс: «Плохие писатели изучают жизнь, а хорошие — себя!»

— Минуточку! — встрепенулся Кокотов. — В прошлый раз, кажется, было, наоборот?

— Разве? Возможно…

— Давайте лучше вернемся к этому завтра… — осторожно предложил писодей.

— Завтра — суд!

— Да, я как-то забыл…

— Вот что, лентяй, снимайте-ка ботинки! Босиком лучше думается.

— …А если, если… как бы это сказать… — залепетал автор «Роковой взаимности».

— Кокотов, ну что вы мне тут имитируете умственную деятельность, как проститутка — оргазм! Так и скажите: не знаю.

— Почему? — обиделся писодей. — Я не имитирую! А если… если Степан Митрофанович оставляет себе не последнюю пулю, а последнюю таблетку минималона, уменьшается и скрывается от врагов?

— Неплохо. Даже хорошо! Что будем делать с Юлькой и Кирюхой?

— Они тоже уменьшаются!

— Молодец, правильно, Львович! Юлька сидит в лоджии, греясь на солнышке и любуясь сверху «Аптекарским огородом», а маленький Кирилл дремлет в ложбинке между ее грудями. Они счастливы. Слышно, как надрывается мобильный телефон, но никто не обращает на него внимания. Зря! Это звонит Степан Митрофанович…

— Минуточку. Как он мог позвонить? Он что, уменьшился вместе с телефоном?

— Не занудствуйте! В большом кино обязательно должны попадаться милые нестыковки, изящные ляпы и сюжетная путаница. В противном случае критикам не о чем будет писать. Слушайте дальше: неожиданно дрему нарушают визг тормозов, топот и крики. Бережно прижимая любовника ладонью к груди, Юля смотрит вниз: там вереница джипов. Десятки вооруженных костоломов окружают дом. Она испуганна, но, будучи достойной внучкой нелегала, берет себя в руки, глотает таблетку, а оставшийся минималон, перегнувшись через ограду лоджии, вытряхивает из пробирок на землю. Белесое облачко достигает газона, серый прогулочный дог, заинтересовавшись упавшими сверху пилюльками, исчезает бесследно, и хозяин с ужасом пялится на опустевший ошейник. Железная дверь падает под страшными ударами. Ворвавшиеся громилы хватают за грудки перепуганного Черевкова: «Где она?»

— Минуточку, Черевков в коме! — напомнил писодей.

— Вышел. Поправляется на домашнем режиме, — не моргнув, разъяснил игровод.

— Там! — добровольно сдает жену трусливый супруг.

Но лоджия пуста, как голова потомственного либерала. Костоломы находят только надушенное женское белье да пустой цилиндрик из-под но-шпы. Стрюцкий задумчиво вертит в пальцах круглую крышечку с маленькими отверстиями для воздуха и с интересом рассматривает ажурные трусики-стринги.