— В косметичке? Неплохо, коллега!

— Но мне кажется, с Черевковым вы поступили слишком жестоко.

— Жестоко? А зачем он нам нужен? Одна с ним морока. Но если вы такой жалостливый, ладно: рогоносец, почуяв укол, вскочил, поскользнулся на кафельном полу, получил серьезную травму черепа и впал в кому. Довольны?

— Вполне.

— Юлия и Кирилл снова в Москве. Муж в реанимации. Они остались одни в квартире и живут насыщенной жизнью начинающей семейной пары, даже иногда ссорятся из-за того, кому после ужина мыть посуду. Выходя из дома, чтобы погулять в «Аптекарском огороде», Юлия уменьшает любимого, и только убедившись, что вокруг никого, выпускает побегать в травке, которая ему кажется густым бамбуковым лесом. Но художник скучает без кистей и упрашивает отнести его на Покровку, в мастерскую, к мольберту, к сладостным запахам льняного масла и растворителей. Там, увеличенный, он заставляет возлюбленную раздеться донага и страстно пишет ее загорелое тело, щедро швыряя краску на холст…

— Он же рисует пастелью! — не удержался писодей.

— Снова здорово! Кокотов, мой Кирилл — мастер широкого профиля. В отличие от вас. Без меня вы бы сейчас продолжали строчить похабень под именем Аннабель Ли. И попробуйте только возразить — никуда не поедете! Повторяю: он пишет маслом! Ах, как я это сниму! Сначала беглый набросок скрипучим углем, потом грубый подмалевок, а затем на холсте, словно в зеркале, возникает еще одна Юлия, прекрасная и желанная…

— Как у Фила Беста?

— Да! И что в этом плохого?

— Ничего. А как же хинкальщики?

— Какие еще хинкальщики?

— Вы сами говорили: Черевков отдал мастерскую кавказцам под хинкальную.

— А кто же с этим спорит? Отдал. Но люди Стрюцкого их постреляли, трупы сожгли в крематории, а пепел развеяли…

— За что постреляли?

— Здравствуйте! У вас склероз? Люди Стрюцкого по заданию Тибрикова ищут Кирилла, чтобы ликвидировать, они хотят устроить засаду в мастерской. А какая засада, если там уже кавказцы варят вместо хинкали гексоген? Они их постреляли и стали ждать…

— А как же Биатлонист? — мстительно напомнил писодей.

— Уехал в Пекин в составе олимпийской сборной России. И Тибриков перепоручил ликвидацию Стрюцкому. Довольны?

— Но если там засада, как же Кирилл пишет обнаженную Юлию, щедро швыряя краску на холст?

— Кокотов, не пытайтесь острить! Иронист из вас как из хасида шахид. Объясняю специально для невдумчивых: они ждали, но Кирилл все не появлялся, так как Юлия взяла его с собой в Турцию. Помните? Тогда люди Стрюцкого, у которых и без того работы по горло (того прибей, этого припугни), сняли засаду, но установили на всякий случай…

— …скрытую камеру! — подскочил Андрей Львович.

— Вы даже такие слова знаете? Да, скрытую камеру. Вдруг кто объявится? Однажды Стрюцкий пришел утром на работу и видит: его подчиненные сгрудились у монитора и похотливо ржут, глядя оперативную запись. Пока тупые костоломы обсуждали женскую оснастку нашей девочки, бывший гэбэшник, отдав ей должное, обратил внимание на другое обстоятельство: камера зафиксировала, что в мастерскую мадам Черевкова вошла одна, но затем, порывшись в сумочке, вынула что-то из косметички…

— Увеличить изображение! — рявкнул Стрюцкий. — Ага, но-шпа!

Подозрительная дама присела на корточки и открыла цилиндрик, словно выпуская на пол пленное насекомое. Через минуту в мастерской ниоткуда, буквально из воздуха возник Кирилл — собственной персоной. Помахав кистями у холста, художник исчез так же внезапно, как и появился. Стрюцкий хотел отправить на Покровку своих громил, но потом передумал и навел справки о Юлии. Факты ошеломили: она оказалась родной внучкой того самого генерала, который в ГРУ курировал проект «Минималон». А тут как раз пришла важная информация от Снарка — и все совпало. Теперь понятно, почему художник появлялся из ничего и исчезал в никуда. Оставалось следить и ждать… Через неделю Юля отправилась в дом ветеранов невидимого фронта к дедушке и нашла его в липовой аллее: Степан Митрофанович прогуливался с Артуром Артуровичем, обсуждая, как могла бы сложиться мировая история, окажись Гитлер юдофилом. Увидав внучку, старик обрадовался, но выслушав, помрачнел: она просила еще чуть-чуть минималона. Влюбленная женщина буквально расточала препарат, постоянно нуждаясь в натуральной величине своего суженого.

Опытный нелегал был недоволен. Во-первых, как всякий советский человек, он не привык разбазаривать казенное добро. Во-вторых, каждый поход к схрону таил в себе опасность. О том, что американцы давно ищут препарат, ему тоже доложили. Желая счастья внучке, Степан Митрофанович неохотно пообещал, но взял с нее слово быть скромней в желаньях. Наутро, с первыми лучами солнца…

— Он уже не боится спутника-шпиона? — сладко уточнил писодей.

— Не перебивайте! С первыми лучами он встал, сделал зарядку, а на «рыбалку» с саперной лопаткой отправился, когда небо затянуло тучами. Не успел бывалый разведчик вынуть контейнер из прибрежного тайника, как его окружили. Старый боец мужественно и метко отстреливался, и, раненый, успел по мобильнику предупредить Юлю об опасности. Истекая кровью, он разбил рукояткой ТТ ампулы и высыпал минималон в мутные подмосковные воды. Долго еще потом окрестные рыболовы таскали из Переплюйки окуней размером с тунца и вьюнов длиной с анаконду. Последний патрон мужественный грушник оставил себе. Пойдемте в номера — я соскучился по никотинчику…

Когда соавторы выходили из столовой, режиссера окликнул завтракавший в одиночестве Проценко.

— Дмитрий Антонович, когда привезут обед из ресторана?

— В два.

— А кто?

— Коля.

— Очень мило! Я бы хотел прокатиться в Загорск.

— Когда подать машину! — с готовностью диспетчера спросил игровод.

— Э-э… После обеда…

— Будет сделано, Георгий Кириллович! — щелкнул каблуками Жарынин и шепнул Кокотову: — После победы я посажу этого старого обжору на собачий корм!

Жарынин с наслаждением курил. Он развалился в кресле и, шевеля влажными губами, пускал затейливые дымы с китайскими завитушками. А писодей, прижавшись лбом к окну, смотрел на пустую стоянку и мечтал о том, что вот сейчас из-под арки выскочит красный «Крайслер», лихо затормозит, откроется дверца, и выйдет Наталья Павловна — в своей замечательной мушкетерской курточке, ботфортиках со шпорками и тугих джинсах, отделанных искусственной зеброй. Она, конечно, заметит в окне Кокотова и весело помашет ему рукой…

Андрей Львович почему-то вспомнил, как в детстве ждал Светлану Егоровну, приезжавшую к нему в пионерский лагерь раз в неделю по воскресеньям. Он караулил у ворот, просунув личико между железных прутьев, неотрывно глядел на пыльный проселок, извивавшийся через изумрудно-розовое поле. От далекой платформы «Востряково», скрытой березовым перелеском, медленно и беззвучно отползала зеленая, будто гусеница, электричка, а это означало, что на холмике минут через пять появится стайка родителей. Перекладывая из руки в руку тяжелые сумки, они двинутся по разъезженной грунтовке к лагерю. Издалека фигурки казались крошечными, лиц не разобрать, но Кокотов без ошибки угадывал среди них мать.