– Надин…

– Ш-ш-ш. – Занавес волос надежно укрыл ее лицо, прочитать его выражение не представлялось возможным.

Тем временем пальцы Надин расстегнули молнию, и Нелепая штучка, нелепость которой только подчеркивалась белизной трусов (слава Богу, он переодел белье после душа), выскочила, как черт из табакерки. Нелепая штучка знать не знала о собственной комичной внешности, потому что намеревалась заняться крайне серьезным делом. Все, что связано с девственниками, всегда крайне серьезно – речь не об удовольствии, а об опыте.

– Моя блузка…

– Могу я?..

– Да, этого я и хочу. А потом я позабочусь о тебе.

Позабочусь о тебе. Эти слова эхом отражались в его сознании, словно камни, брошенные в колодец, и тут же он жадно присосался к ее груди, ощущая соль и сладость.

Она шумно втянула в себя воздух.

– Гарольд, это чудесно!..

Позабочусь о тебе, гремело и шваркало в голове.

Ее руки нырнули под эластичную ленту трусов, и джинсы заскользили вниз, к лодыжкам, в бессмысленном звяканье ключей.

– Встань, – прошептала она, и он встал.

Все заняло меньше минуты. Он громко вскрикнул от силы оргазма, не в состоянии сдержаться. Словно кто-то поднес горящую спичку к сетке нервов, расположенных под самой кожей, и все эти нервы стянулись вниз, чтобы образовать живую паутину в паху. Теперь он понимал, почему многие писатели связывали оргазм и смерть.

Потом он лежал в сумраке, привалившись головой к дивану, с поднимающейся и опускающейся грудью, с открытым ртом. Боялся посмотреть вниз. Чувствовал, что все вокруг залито спермой.

Юный друг, мы нашли нефть.

Он стыдливо посмотрел на Надин, стесняясь, что так быстро кончил. Но она лишь улыбалась, и эти спокойные темные глаза, казалось, знали все, глаза очень молодой девушки с картины викторианского периода. Девушки, которой известно слишком многое, возможно, о своем отце.

– Я извиняюсь, – пробормотал он.

– Почему? За что? – Ее глаза не покидали лица Гарольда.

– Ты ничего не получила.

– Au contraire[182], я всем удовлетворена. – Но он имел в виду не это. Однако прежде чем открыл рот, она продолжила: – Ты молод. Мы можем делать это так часто, как тебе захочется.

Он молча смотрел на нее, не в силах что-либо сказать.

– Но одно ты должен знать. – Она коснулась его рукой. – Помнишь, ты сказал мне, что ты девственник? Что ж, я тоже.

– Ты… – Вероятно, от изумления его лицо стало очень комичным, потому что она откинула голову назад и рассмеялась:

– В твоей философии нет места для девственности, Горацио?

– Нет… да… но…

– Я девственница. И намерена ею оставаться. Потому что кое-кто другой должен… должен лишить меня ее.

– Кто?

– Ты знаешь кто.

Гарольд смотрел на нее, внезапно похолодев. Ее взгляд оставался спокойным.

– Он?

Она чуть отвернулась от него, кивнула.

– Но я многое могу тебе показать. – Надин по-прежнему не смотрела на Гарольда. – Мы многое можем делать. Многое такое, чего ты никогда… нет, беру эти слова назад. Возможно, ты этим грезил, но и мечтать не мог, что подобное случится в реальной жизни. Мы можем этим упиваться. Мы можем уйти в это с головой. Мы можем… – Она замолчала, а потом посмотрела на него, посмотрела так озорно и сексуально, что Гарольд почувствовал шевеление между ногами. – Мы можем делать все, что угодно… можем делать все… за исключением одной мелочи. И эта мелочь в действительности не так уж и важна, правда?

Образы закружились перед его мысленным взором. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… хлыст. О Господи. Фантазии школьника. Странная разновидность сексуального пасьянса. Но ведь это был сон, так? Фантазия, рожденная из фантазии, дитя темного сна. Он хотел всего этого, хотел ее, но он также хотел и большего.

Вопрос заключался в следующем: чем он сможет удовлетвориться?

– Ты можешь говорить мне все, Гарольд, – продолжила она. – Я буду твоей матерью, или сестрой, или шлюхой, или рабыней. От тебя требуется только одно, Гарольд: сказать, чего ты хочешь.

Как это грело его! Как возбуждало!

Он открыл рот, и его голос прозвучал хрипло, как звон треснувшего колокола.

– Но придется заплатить, так? Придется заплатить. Потому что бесплатно ничего не бывает. Даже теперь, когда все лежит вокруг, ожидая, чтобы его подобрали.

– Я хочу того же, что и ты, – ответила Надин. – Я знаю, что в твоем сердце.

– Этого никто не знает.

– Что в твоем сердце – то и в твоем гроссбухе. Я могла бы все прочитать, я знаю, где он, но в этом нет необходимости.

Он не сводил с нее глаз, в которых стояла вина.

– Раньше ты хранил его под плитой, – она указала на камин, – но теперь прячешь в другом месте. Теперь он за теплоизоляцией на чердаке.

– Откуда ты это знаешь? Как ты можешь это знать?

– Я знаю, потому что мне сообщил он. Он… можно сказать, он написал мне письмо. И что более важно, он рассказал мне про тебя, Гарольд. О том, как ковбой увел у тебя женщину, а потом не пустил в комитет Свободной зоны. Он хочет, чтобы мы были вместе, Гарольд. И он щедр. С этого дня и до самого ухода отсюда у нас каникулы. – Она вновь прикоснулась к нему, улыбнулась: – Время игр и развлечений. Ты понимаешь?

– Я…

– Нет, – ответила она за него. – Не понимаешь. Пока. Но ты поймешь, Гарольд. Ты поймешь.

Безумие, но ему захотелось попросить Надин, чтобы она называла его Ястребом.

– А позже, Надин? Чего он захочет позже?

– Того же, что и ты. Того же, что и я. Того, что ты практически сделал с Редманом в тот первый вечер, когда вы отправились на поиски старухи… но только на другом уровне, по-крупному. И когда это будет сделано, Гарольд, мы сможем уйти к нему. Мы сможем быть с ним. Мы сможем остаться у него. – Ее глаза наполовину закрылись, как в религиозном экстазе. И Гарольда вновь охватило желание, жаркое и требующее немедленного удовлетворения, при мысли о том, что она любила другого, но отдаваться собиралась ему, да еще и получая при этом наслаждение.

– А если я скажу «нет»? – Он почувствовал, как похолодели посеревшие губы.

Она пожала плечами, и от этого движения ее груди волнующе качнулись.

– Жизнь продолжится, Гарольд, ведь так? Я постараюсь найти другой способ сделать то, что должна. И твоя жизнь не остановится. Рано или поздно ты найдешь девушку, которая сделает для тебя… эту малость. Но одна и та же малость через какое-то время приедается. Очень приедается.