– Да, я понимаю… – сказала Алёна и остановилась. – Но Някрошюс никогда не будет одним из многих… Нигде! Вот в чём дело… В Вильнюсе он полубог… Литовцы им страшно гордятся…

– Кстати, мои земляки не так уже плохи! – сказал я улыбаясь. – Они на мои спектакли тоже не ходят… Они в этом смысле цельные натуры…

То, ради чего я прилетел в Москву, было сделано. Но я задержался ещё на восемь дней. Каждый вечер смотрел спектакли. И чем больше я их смотрел, тем сильнее хотел привезти свой.

Всё то, что я видел в столичных театрах, меня не устраивало и ничего не впечатляло. Наоборот! Меня разочаровали замечательные, любимые актёры, которых я обожал в кино и впервые увидел на сцене. Те, кто на экране были тонкими, прекрасными, завораживающе глубокими, в театре бегали по сцене, орали, размахивали руками, кривлялись, пучили глаза и выглядели неузнаваемо бессмысленными.

Мне удалось сходить на пару спектаклей модных, независимых театральных проектов. Слово «проект» только входило тогда в обиход в значении театра. Я увидел два сценических произведения, которые выглядели как бунт на пустом месте. Спектакли те были дурно сделаны, неряшливо написаны и безобразно исполнены. В них много матерились. Мат со сцены звучал из уст не только актёров, но и актрис. Всё это происходило в маленьких залах на крошечных подвальных сценах для горстки зрителей, но чувствовалось, что авторы и исполнители наслаждались своей революционной отвагой.

Матерились в тех спектаклях много, но неумело. Сразу становилось понятно, что мат писали и произносили люди, которые в жизни им не умели пользоваться, зато они, очевидно, умели пользоваться десертной вилкой и знали, как правильно есть за столом яйцо всмятку.

На фестивалях в Екатеринбурге я видел спектакли из городов Салехард и Братск, в которых играли ребята, наоборот, с трудом исполнявшие роли без мата. Их губы сами требовали и почти проговаривали привычные слова. В тех спектаклях смелостью никто не упивался. Люди, делавшие театр в тех городах, изначально были отчаянными смельчаками. Почти героями.

Алёна находила время, сбегáла с работы и водила меня по тайным лабиринтам театрального подполья. Она знакомила меня с гуру театрального андеграунда. Это были учителя, вокруг которых существовали объединения людей, заряженных их идеями, теорией, школой. Те гуру сразу, с первого прикосновения, дарили мощное ощущение приобщения к чему-то невероятно передовому, прогрессивному, ушедшему далеко вперёд от погрязшего в суете и бессмыслице существующего театра со всеми его училищами, аппаратом Союза театральных деятелей, званиями заслуженных и народных артистов и прочей чепухой. Герои подполья удивительно, завораживающе остро и умно говорили о природе театра, о его сути и месте в искусстве. Они открывали источник знаний, без которых попытки что-то сделать в области театра были бы не более чем жалкими слепыми метаниями в кромешной темноте.

Вот только их спектаклей увидеть не представлялось возможным. Хотя эти спектакли существовали… Ещё совсем недавно. Буквально пару лет назад… Можно было посмотреть… Спектакли те были показаны только несколько раз. Их видели люди. Но тогда, когда я был в Москве, даже людей, которые побывали на тех спектаклях, увидеть не удалось. Алёна, конечно, видела все спектакли. Но это была её профессия, работа и жизнь. Она с воодушевлением вспоминала о них. Но я не понимал, что она говорила.

– Его актёры могли вращаться часами, как суфии… – говорила Алёна, – они вращались долго и только потом приступали к репетициям… Такое вращение очень и очень непросто освоить… Это особая техника…

– А зачем? – поинтересовался я.

Алёна долго смотрела на меня испытующе.

– Я правда не могу понять… – сказала она, – как ты вообще попал… Каким ветром тебя занесло в театр… И мне иногда кажется, что ты прикидываешься…

У Саши Вислова были совсем другие пристрастия и театральные кумиры. Он с раздражением и иронией говорил о тех гуру, с которыми Алёна меня знакомила.

– Кто видел тот спектакль? – говорил Саша мне, когда я рассказал о моих знакомствах и встречах. – Кто смог его досмотреть?.. Этот так называемый спектакль шёл больше суток!.. Для них спектакль, который идёт часов шесть – это так… Этюд… Миниатюра. Они, конечно, прекрасные теоретики… Они могут быть педагогами… Но то, что они делали на сцене…

Сашу вообще раздражало тогда всякое прожектёрство или безответственное театральное сектантство. Он трезво оценивал художественные возможности Театра Российской армии и свою должность при главном режиссёре. Он и главного режиссёра оценивал трезво. Но Саша считал, что всякую реальную возможность повлиять хоть на что-то в переживающем тяжелейший кризис театре нужно использовать на благо и стараться помогать.

Ещё Саша держал театральный буфет. Это был его бизнес на пару с одним актёром. Я, как никто, понимал насколько это хлопотное дело. Помимо практических хлопот необходимо было учитывать, что в огромном театре работал огромный коллектив. Актёры были не самой многочисленной его частью. Но самой сложной. Особенно пожилые, именитые, знавшие лучшие времена.

Сашу с его буфетом подозревали во всех тяжких, постоянно, по старой привычке, писали на него жалобы и доносы, плели интриги. Требовали давать им выпивку и прочее в долг, частенько ничего не отдавали и рады были бы Сашин буфет разорить.

А ему, бедолаге, часто приходилось самому разгружать привезённые товары, вести учёт всего хозяйства, мыть посуду и иногда вставать за прилавок. Он постоянно был на взводе. А сам хотел заработать денег и создать на них достойный спектакль, который можно было бы возить по гастролям.

Мы много беседовали с Сашей в тот мой приезд. Ночами. Строили какие-то планы. Смеялись. Почти не выпивали. Он много рассказывал о театре, который знал и любил. Это был не тот же театр, что у Алёны. Эти два театра не складывались в один. Голова моя пухла.

Саша жил на съёмной квартире в высоком доме недалеко от Рижского вокзала. Его молодая очаровательная жена отвела мне спальное место на диване в комнате, которую можно было назвать гостиной, вторая комната была спальней. Сашина жена великодушно и благосклонно терпела меня и наши ночные беседы. Не терпел меня только её шикарный кот. Чёрный, белогрудый, капризный, с великолепными жёлто-зелёными глазами, он ссал мне в ботинки. Я его сурово натыкал носом в содеянное, но это его не остановило. Тогда я побил его так, как вряд ли с ним обращались. Сильно и как мужчину. Тогда он надул мне в сумку на лежавшую в ней одежду.

Это убедило меня, что мнение о москвичах как о мягкотелых и бесхарактерных в сравнении с сибиряками ошибочно и поверхностно.

Моё первое знакомство со столичной жизнью ничего для меня не прояснило. Московский театральный мир предстал передо мной непостижимым клубком, в котором переплелось и запуталось неисчислимое количество разнообразных нитей. А от того, как была устроена жизнь москвичей, мне стало не по себе. Я не мог примерить на себя подобную жизнь.

Я так устал чуть больше чем за неделю в столице, что с трудом соображал. День прилёта казался событием давним. Получаемая информация не успевала усваиваться. Я остро хотел домой. И ещё острее хотел вернуться в безалаберную, бурную, бесконечно и беспрестанно нервничающую столицу со своим безупречным, тщательно и тонко сконструированным красивым спектаклем. Вернуться и показать, как можно и должно делать театр.