пропел он сиплым оперным баритоном на мотив довоенной шансонетки. – Безрукий безногому не товарищ. Правильно, гражданин Калягин?

«Уголовник, что ли? – подумал Телячелов, с жутковатым интересом разглядывая это явившееся непонятно откуда пугало. – Хорошенькая компания, однако. Один безногий, второй безрукий, не хватает только третьего – безголового. Впрочем, нет, был безголовый, да умчался в окружком партии».

– Что позволено лауреату, то не позволено мазилке безрукому, это вы хотели сказать? – Хоменков посмотрел в глаза Калягину, щурясь. – Идёмте, – сказал он зло, – в мою творческую лабораторию за сортиром. Я вам покажу кое-что.

– Товарищ Хоменков, вы б того… – Калягин был смущён не на шутку. – Я товарищу провожу экскурсию, а вы встреваете, даже не извинившись. Простите, – Калягин повернулся к Телячелову, – это наш непризнанный гений, в Доме ненца работает оформителем.

– Так идёмте? – Хоменков нетерпеливо переминался.

Взгляд его превратился в бычий, глаза вылезли, сточенные копыта тёрли с силой ветхие половицы.

Мысль Телячелова сработала правильно. Что-то в этом чумовом человеке было нужное, не то что приятное, но такое, что могло пригодиться. Например, отношение к подозреваемому. Оно у него явно критическое. Явно между ним и лауреатом в жизни был какой-то конфликт. И это значит, что общение с ним, возможно, принесёт пользу.

– Отчего ж не пойти, пойдёмте, – сказал Телячелов.

Калягин посмотрел удивлённо. Хоменков ответил презрением на его удивлённый взгляд, тряхнул своею яркой хламидой, и с неё полетели по сторонам разноцветные споры краски.

Каморка, где держал Хоменков свои нажитые и доверенные ему сокровища, как то: кисти (большей частью малярные для покраски стен и заборов), два ведра, фанерные трафареты, чемодан неизвестно с чем, выглядывавший из-под узкого лежака, и так далее, личное и казённое, располагалась сразу же за отхожим местом, и когда Телячелов и Калягин оказались на её территории, замполит пожалел, что сюда явился. Пахло мерзко, воздух был спёртый, преобладали запахи нужника и прелого, нестираного белья, всё это немного облагораживал застоявшийся запах краски.

– Папиросой не угостите? – спросил Хоменков Телячелова.

Замполит оставил в уме зарубку, подумал и достал «Беломор».

– Волнуюсь. – Щёлкнула зажигалка-«маузер», и Хоменков затянулся жадно.

Телячелов взял папиросу тоже, но увидел на стенке строгий прямоугольник с надписью «Курить воспрещается!» и убрал папиросу в пачку.

– Вот. – Здоровая рука Хоменкова легла ладонью на край холста, натянутого на прямоугольную раму и установленного изнанкой к зрителям. Папироса в зубах художника едва не выпала от этого «вот», но удержалась и задымилась снова. – Моё детище, два месяца на него потратил. Притом работая только левой – понимаете? – только левой! Одной левой, не то что некоторые.

– Это что? – не понял Телячелов, когда картина была установлена на лежанке.

На картине были изображены дети. Двое, мальчик и девочка в пионерской форме, сгорбились на парте над тетрадным листом, девочка писала в тетрадке ровно, как на уроке чистописания, рот её был чуть приоткрыт, кончик языка высунут, мальчик тянул к ней лицо и руку, то ли пытался овладеть вставочкой, то ли хотел подсказать ей что-то, парту обступили другие школьники, они были сильно возбуждены, один мальчик взмахнул портфелем, девочка, стоявшая рядом, плакала и улыбалась одновременно, кто-то ерошил волосы, кто-то хлопал в ладоши.

– Что это? – повторил замполит.

– О! – ответил Хоменков важно. – Это… – он перешёл на шёпот, – это «Дети пишут письмо вождю», так называется картина.

– Ничего себе! – повертел головой Телячелов. – Одной левой, значит, нарисовали?

Он всё думал, как бы увести разговор от всех этих картин и скульптур, до которых ему не было дела, в сторону его интереса.

– Ну не правой же, – Хоменков тряхнул подшитым рукавом балахона, и опять весёлые споры краски разлетелись в вонючем воздухе, – нету у меня правой. Одна теперь у меня палочка-выручалочка – моя левая. Я ею гирю трёхпудовую подымаю, я в мишень с неё стреляю без промаха, «Ворошиловского стрелка» имею. Как считаете, – он показал на картину, – достойна она быть выставлена в каком-нибудь столичном музее?

– Почему это вдруг в столичном? – спросил Калягин. – Вам что, местной экспозиции мало?

Хоменков погасил окурок и бросил его в ведро:

– Вообще-то, я не у вас спрашиваю, ваш ответ мне давно известен. Я у товарища полковника спрашиваю.

«Я же в штатском. – Телячелов вскинул брови. – По выправке он, что ли, определил? Или по сапогам?»

Калягин тоже посмотрел на Телячелова, но на лице его не отразилось ни тени.

Телячелов сощурился на секунду, сделал вид, что оценивает картину, почмокал для эффекта губами:

– Я в этом деле неважный специалист, но что-то в этой картине есть. Светлая картина, хорошая. Про советское счастливое детство.

– Вот и я говорю о том же, – воодушевился художник. – Лауреаты вон в Москве выставляются, а моя работа здесь киснет. Я уже и продолжение задумал. Картина будет называться «Вождь читает письмо детей». Единственное, что меня смущает, – вождя позволено изображать только по особому разрешению художественного совета. Для этого нужно быть художником с именем, а обо мне даже в Салехарде никто не знает. Как мне быть, товарищ полковник? Подскажите. Можно мне рисовать вождя?

– Ваши руки – что хотите, то ими и делайте.

– Но я хотел попросить совета.

– В таком случае не советую.

Художник обречённо вздохнул. Потом гневно посмотрел на Калягина:

– А всё вы! Всё ваш лауреат! Всё ваш Казорин! Ненцы на глазах у всех мандаладу делают, возвращают себе незаконно свои наряды, и этот ваш Степан Разин, предводитель народных масс, видите ли, вот зачем-то в лагерь собрался, других туда с конвоем привозят, а ему – наше вам с кисточкой…

Телячелов мгновенно напрягся.

– Вы, товарищ, идите, – коротко кивнул он Калягину и казённо его поблагодарил: – Спасибо вам за экскурсию, было интересно и познавательно. – И когда Калягин ушёл, плотно прихлопнул дверь и, резко переходя на «ты», наставил на художника палец: – А теперь давай поподробнее. Что ты там сейчас говорил?..

Майзель жил в рабочем бараке, уже лет десять как бывшем, удобно перестроенном изнутри и подлатанном снаружи перед войной. Вход отдельный, крепкие стены, кухня, комната три на четыре метра, поделённая на две части перегородкой (в дальней – дети, в передней – они с женой), есть опять же малый закуток для работы (на досуге Майзель ремонтировал обувь), – чем не жизнь, тем более времена военные. Неподалёку городской сад, Ваньке, кстати, задницу не забыть надрать, весь забор, считай, в саду развалили, гвозди с пацанами таскают «на нужды фронта», знаем мы эти «нужды» и для какого такого «фронта». Ребята-шофера́ жалуются, уже три раза шины прокалывали, заразы. Игры играми, а дело серьёзное, проткнут по глупости прокурорский «виллис», так с них потом не спишут на детский возраст.