– Здесь никто никуда не спешит. Полюбуйся на них – ползут как черепахи. И никаких забот! – Я так и не понял, похвала это или осуждение.

Меня раздражало тиканье приборов в тишине, отсчет непонятно чего. В ожидании утренних событий у меня отнялся язык, а во рту стоял вкус недоваренных сосисок, что мы ели на завтрак в “Белом дубе”. Мимо “Метрополя” мы не проезжали, но по пути через главную площадь обогнули гостиницу “Куинс”, с красным бархатным ковром на ступеньках и золочеными перилами.

– Смотри, какая роскошь! – сказал отец, когда мы с ней поравнялись. – В следующий раз остановимся здесь, обещаю. Никаких больше подозрительных сосисок на завтрак, никакого черствого хлеба с вареньем. Будут с нами обращаться по-королевски. Мы же этого достойны, так?

– Да, – кивнул я, но меня замутило при одной мысли.

– Вот так-то. – Отец вздохнул, видя мое безразличие. И принялся как безумный переключать передачи и только на Киркстол-роуд убрал разбитую в кровь руку с рычага. – Будь другом, достань парацетамол, – попросил он. – Рука разболелась не на шутку. – И указал на бардачок. Я порылся внутри, нашарил желтую упаковку. – Есть там что-нибудь? – спросил он.

– Несколько штук осталось, – ответил я.

– Дай парочку, а?

Я протянул на ладони пару таблеток, белых, как молочные зубы, и отец проглотил их не запивая.

– Ну что, как настроение? Готов увидеть казематы?

– Пожалуй, да.

– Радости в твоем голосе не слышу. Всю дорогу твердил: Лидс, Лидс, Лидс, и вот мы на месте, а тебе хоть бы что.

– Неправда. Просто… не знаю даже, устал.

– Гм. – Отец был уверен, что я для него как открытая книга. – Да не волнуйся, с мамой я все улажу. Сердиться она не станет, я же ей все объясню. Головомойка светит мне, а не тебе.

– Мама тут ни при чем, – возразил я, хотя ни на минуту не переставал о ней думать.

– Так в чем же дело? Все утро киснешь. А я-то хотел тебя порадовать.

Я не находил слов, чтобы выразить разочарование, лишь чувствовал его каждой клеточкой. Что-то перегорело во мне той ночью, оставив взамен пустоту. И как бы ни сложился у нас день – даже если бы нас встретила сама Мэксин Лэдлоу в костюме и в гриме, даже если бы режиссер предложил мне сняться в эпизоде, – досада моя на отца никуда бы не делась. Я мечтал об обещанной поездке. Мечтал, чтобы он хоть раз показал себя надежным человеком. А он что ни день исправлял ошибки дня предыдущего.

Вскоре поток машин чуть поредел, мимо проплыла дымящая фабричная труба; жилые дома по обе стороны дороги сменились зданиями фирм с сияющими вывесками и логотипами. Отец козырнул, глядя в ветровое стекло.

– Вот она, голубушка! – воскликнул он чересчур бодро. – Йоркширская телестудия!

Здание смахивало на загородную больницу: приземистые бурые корпуса, неухоженный газон, узкие темные окна через равные промежутки. На дальнем краю крыши антенна-тарелка величиной с самолетное шасси.

– Снаружи не впечатляет, а? Но подожди, пока нас не провели внутрь. Каких только чудес там нет!

– Мы уже проехали! – спохватился я.

– С этой стороны не заедешь, надо обогнуть.

Еще несколько сот метров вдоль шоссе – и отец повернул; дорога шла в гору, в сторону жилого микрорайона. Потянулись вереницей домики-близнецы с табличками “Продается”, и наконец снова вынырнула телестудия. Корпуса с тыла казались шире и неприметней. На просторной стоянке за стальным забором выстроились на погрузку белые фуры. На перекрестке мы свернули направо.

– Ну ты посмотри! – воскликнул отец, заметив что-то краем глаза. – Одиннадцать тридцать, тютелька в тютельку! – И уже у ворот тормознул перед двойной желтой полосой и указал на циферблат. – Эх ты, Фома неверующий! Фома ты. Неверующий.

Я с надеждой глянул в зеркало заднего вида.

Навстречу нам уже бежал Кью-Си. Ярко-красные кроссовки ни с чем не спутаешь, да и походка странная – вразвалку, руками на ходу почти не двигает, болтаются, как крабьи клешни. Он грузно, мешком плюхнулся в кресло.

– Все хорошо, Фрэн? Раз в кои-то веки ты вовремя, – заметил он.

– С добрым утречком, дружище.

– С добрым, с добрым. Ох не нравится мне все это.

– Да брось, я бы тоже тебе помог. Хватит кукситься.

– Хочется верить, что тоже помог бы. – Кью-Си схватился за мой подголовник, сунул голову в щель между кресел и протянул мне свободную руку: – Папа твой говорит, ты настоящий фанат. – Ногти у него были до странности чистые, холеные. – Чуть позже устрою тебе небольшую викторину. Проверим, насколько ты фанат.

– Не называй его так, ему не нравится, – вмешался отец.

– Что?

– Говорю, не называй его фанатом.

– Ладно, а заодно простите, что я у вас тут дышу! – Кью-Си тяжело откинулся на сиденье.

– Да я не обижаюсь, – сказал я.

Отец кашлянул.

– А, понял – двойная мораль? Ему можно, а мне нет.

Кью-Си подал голос с заднего сиденья:

– Скорей бы с этим развязаться, а? У нас тут все по графику – на случай, если вдруг ты забыл.

Мы проехали еще метров сто, до самых ворот. Там стояли друг за другом автоматические шлагбаумы с переговорным устройством. Отец затормозил, опустил стекло, нажал на кнопку вызова и стал ждать.

Шлагбаум не поднялся, но через миг из будки вышел охранник в белой форме.

– Вот хорошо, что сегодня Фоз дежурит, значит, все будет тип-топ, дружище, – сказал с заднего сиденья Кью-Си. – Меня он не жалует, но я знаю, как его задобрить.

– Тебе виднее.

– Не забудь улыбнуться. – Кью-Си похлопал меня по плечу. От него пахнуло лосьоном после бритья, приторным, с восточной ноткой, и я чуть не задохнулся.

Охранник зашел справа и уставился на отца:

– Пропуск у вас есть?

– У него спрашивайте, не у меня. – Отец махнул в сторону Кью-Си.

Тот выудил из кармана джинсов бумажник, достал небольшую заламинированную карточку и протянул охраннику.

– А-а, здравствуй. Я тебя там, сзади, и не приметил, – сказал тот.

– Ничего, Фоз. Как дела?

– Нормально, не жалуюсь. – Охранник бросил беглый взгляд на пропуск. – Барнаби, – усмехнулся он, – ну и имечко у тебя!

– Шестидесятые. Все папаша мой виноват, – отозвался Кью-Си. – Сестре еще хуже досталось.

– Как же ее назвали?

– Офелия.

– Тьфу ты! Бедняжка. – Охранник смеясь вернул карточку. – А двое с тобой – гости, да?

– Таков наш план, – сказал отец.

Охранник глянул на него почтительно, но без теплоты.