С собой в казематы она его не пускала. “Очень опасно – чего доброго, подцепишь паразитов или инфекцию, – объясняла она. – Да ты и не знаешь, что именно надо искать”. Она спускалась внутрь, а возвращалась, довольно улыбаясь, с полной сумкой трофеев. И он ждал, пока она отметит бывший каземат на карте. Координаты она определяла с помощью диковинного прибора – металлического овала с щелкой посредине, под названием “хав”; он висел на черном шнурке у нее на шее, и она, поднеся его к правому глазу и зажав, словно монокль, смотрела в щелку на звезды. В конце концов она разрешила Альберту светить ей. Он опускал в люк фонарь на веревке и освещал темные казематы, пока она искала трофеи.

Она объяснила ему, как разбирать панели, за которыми находятся источники питания, как обрезать провода и вынимать из гнезда батарейку, не дав ей вытечь. Однажды они под нескончаемым дождем отводили с помощью трубы воду из хранилища в заброшенном каземате; день был самым тяжелым в его жизни, но трудились не зря – из тайника в стене достали электромагнит-кворх. Работает, заключила Крик и с гордостью показала Альберту пучок из потускневших деталей, вроде свечей зажигания от грузовика. “Похоже, этот каземат переоборудовали, – рассудила она. – Далеко не в каждом есть кворх такого типа. Это новейшая модель. Как видно, сидел здесь не простой узник. Вот отыщем еще с десяток таких – и скоро достроим кондьюсер или хотя бы опытный образец”.

За все время, что он ходил по округе с Крик, их ни разу никто не увидел. Наверное, его тоже делает невидимкой аоксинская кровь, думал он. Но однажды, на пути через поле, ему почудилось, будто за рулем трактора встрепенулся фермер и уставился из-под руки вдаль, словно заметил чужака. Как-то раз в сумерках он вышел на проселок и, увидев на обочине полицейскую машину, был уверен, что констебль обернулся, разглядывает его, – но в погоню никто за ним не пустился. Судя по картам Крик, прошли они очень много, пересекли пять графств – и у каждого нового каземата разбивали лагерь. Аоксинское в нем перевешивало земное. Он никогда не уставал учиться, не знал ни скуки, ни страха, ни тоски. Сердце и ум его будто созрели, наполнились. Ни разу в жизни он не был так счастлив, как в те дни, рядом с Крик.

⇒

Карен с отцом вернулись в номер заполночь. Я лежал неподвижно в наушниках, и они, должно быть, решили, что я не вижу, как падает на пол полоска света из коридора, как пляшут на ковре их тени, не слышу их громкого шепота: “Тсс, тише, разбудишь его”.

– Прости!

Но я все видел и слышал.

Приоткрыв глаза, я смотрел, как они, пьяно шатаясь, ковыляют в ванную. Слышались робкие мольбы Карен: “Нет, нет, нет, погоди, а то увидит – не надо!” – а отец меж тем расстегнул молнию на ее замшевой юбке, потянул разок, и юбка жалкой тряпицей сползла к ее ногам.

Зеркало в прихожей висело под углом, и я все видел. Зрелище было не для детских глаз, но будто какая-то сила меня тянула посмотреть, постичь. Карен пыталась прикрыть дверь, но та качнулась да так до конца и не захлопнулась. Вначале они двигались в тесной ванной, как раки в банке. Нежно обнимали друг друга, целовались. Но вскоре их ласки сделались жарче, яростней. Он вставил ей в рот большой палец, она прикусила, заулыбалась. Я видел, как он упал на колени, ткнулся носом в холмик меж ее ног, стянул с нее трусики, приподнял ее за бедра и усадил на бортик ванны, будто взгромоздил на носилки, а потом расстегнул ремень, спустил джинсы, извлек на свет сокровенный орган, о котором мама писала целые страницы, – набухший, ни капли не похожий ни на рисунки в учебнике биологии, ни на мое хозяйство.

Он прикрыл ей ладонью рот, заглушив ее блаженные вздохи, но плечи ее шумно бились о тонкую перегородку при каждом движении отца. Он ухватил ее за горло, уперся большим пальцем в подбородок. “Ох, не надо, – услышал я ее голос. – Не надо! Это уже перебор. Хватит”. И она шлепнула его по руке. “Ладно, ладно”, – отозвался отец. Дышал он тяжело, будто ему больно.

Потом они застыли величавой скульптурной группой, сплетясь в одно целое. Отдувались, прыскали со смеху. Я видел, как Карен соскочила на пол и, задыхаясь, стала шарить по линолеуму, отыскивая трусы. “Часто у тебя… не знаю… не знаю даже, как сказать… со мной никогда… то есть мне никогда в жизни ни с кем не было так хорошо – ни с кем”, – шептала она, а отец отстранился, подставил лицо и руки под скрежещущий кран.

– Можно я тут у тебя посплю? – спросила она. – Уже поздно, и я… ну, ты понимаешь.

– Как хочешь, – отозвался отец, – только когда он проснется, чтоб тебя здесь не было, нечего его смущать. Он и так на меня злится.

– Тогда пойду на стоянку, возьму такси.

– Дело твое.

– Да… Пожалуй, так будет правильно. Не хочу, чтобы он обо мне плохо думал.

– Ладно, как хочешь.

Карен отыскала юбку и спросила:

– Есть номер, по которому можно тебе позвонить? Хорошо бы нам как-нибудь снова встретиться. – Отец ей напомнил, что у нее, вообще-то, есть парень. – Да-да, – закивала Карен, – но если есть номер…

И он записал свой телефон и оставил на ночном столике. Цифр было не разглядеть, но сомневаюсь, что они были правильные.

– А как же твой плеер? – спохватился отец. – Попробую с него снять незаметно.

Но Карен сказала, пусть остается, на память, – а он даже не поблагодарил. И она ушла, забрав гитару.

Отец постоял еще немного в ногах моей кровати – без рубашки, с сигаретой, пуская в окно дым. Сквознячок холодил мне шею. Я знал, что он на меня смотрит, но прикинулся спящим, будто спрятался в сон. Считал вдохи-выдохи, пока он не улегся на вторую кровать, погасив торшер. И целую вечность я слушал, как он ворочается на постели, будто сражается во сне с кем-то невидимым.

Мы проскакивали под арками мостов, огибали круговые развязки, проносились мимо травянистых насыпей и опор электропередач, мчались мимо беленых домиков, ныряли под эстакады, оставляли позади луга и пастбища и очутились наконец в бетонном городе. Музыка играла на всю катушку, “Кокто Твинз”, – невнятный однообразный шум, заслонявший от меня отца. До Лидса мы добрались за шестнадцать минут. Всю дорогу я просидел не шелохнувшись, поджав под себя ладони. Город, издали смахивавший на гнездо, стал вдруг сплошной пестрой полосой домов. Грязно-бурые жилые дома шестидесятых, складские корпуса из красного кирпича, виадуки, прямоугольники деловых центров, многоэтажки из песчаника, новенькие зеркальные высотки, величественная колоннада городской ратуши, здание суда – закопченное, со шпилем, – лоскутное одеяло. Лидс представлялся мне таким же огромным и загадочным, как Лондон, но оказался меньше, невзрачней, провинциальней. И улицы не такие людные, и облака висят ниже, и солнце светит на тротуары тускло, будто сквозь папиросную бумагу.

Не знаю, замечал ли все это отец, но и он притих, когда мы ползли через центр. Музыку он приглушил до шелеста и дал мне спокойно смотреть в окно – вспомнил, наверное, что я здесь впервые. Он сказал только: