* * *

На следующий день сразу после занятий, прихватив томик Булгакова, я вновь отправилась в больницу. Погода стояла сухая и вполне тёплая, в сквере около стационара гуляло много народа, а в нескольких метрах от крыльца проехала Вера. Она сидела на мотоцикле за спиной какого-то парня в красном шлеме и громко смеялась над его шутками. В её правой руке была зажата излюбленная сигарета. Не знаю, курила ли Вера в школе, но сейчас она дымила как паровоз.

Я не стала её окликать и сразу поднялась в отделение. Охранники уже узнавали меня и некоторые, особенно наглые, пытались заигрывать. Отвечать на их ужимки не было ни времени, ни желания, и я прямиком направилась к палате №6 с одной единственной целью ‒ отдать «Мастера и Маргариту».

Палата №6, а точнее, койка Николая Андреевича встретили меня зловещим одиночеством. Постель была начисто заправлена белым постельным бельём. Подушка, прижатая к деревянным перилам, стояла уголком вниз и напоминала кособокий тетраэдр.

Меж рёбер закололо. Внутри появилось неприятное предчувствие. Николая Андреевича не должны были сегодня выписывать, тогда почему его нет на месте. Неужели ушёл на процедуры?

В панике я побежала по коридору и едва не врезалась в ту самую пожилую медсестру, которая когда-то принесла мне стакан воды.

– Белов Николай Андреевич, – затараторила я. – Палата №6. Его почему-то там нет.

Медсестра посмотрела на меня с жалостью, но на всякий случай сходила до ординаторской. Видимо, решила уточнить данные у врача.

– У пациента Белова вечером поднялась температура. Почти тридцать девять градусов. Нам пришлось перевести его в палату интенсивной терапии.

Выдохнув, я быстро набрала сообщение Роману:

«Николая Андреевича перевели в ПИТ».

Ответ от него пришёл только вечером:

«Николая Андреевича перевели в реанимацию».

* * *

Ночью я так и не уснула. Пёс тихо выл под кроватью, и никакие уговоры на него не действовали. К еде он не притронулся, даже не захотел попробовать свиную вырезку, которую я разморозила, чтобы приготовить гуляш, а утром не пошёл на прогулку. И я, оставив матери Андрюшки ключи, попросила вывести его хотя бы днём, а сама рванула в больницу.

Довольствоваться сообщениями от Романа я больше не могла и хотела выяснить у врачей всё, что была в состоянии понять. Со вчерашней медсестрой мне посчастливилось встретиться на лестнице, и та, отведя взгляд, просила меня найти доктора Волкова.

– Последняя дверь в правом крыле, – объяснила она сконфуженно и заспешила вниз.

Вверх я бежала почти галопом, сразу свернула направо, но до последней двери так и не дошла. В середине коридора Роман разговаривал с каким-то лысым мужчиной в очках, одетым в голубую рубашку и такого же цвета брюки.

Галоп превратился в шаг, и когда я доползла до них медленней садовой улитки, то уже знала, что должен был сказать доктор Волков. Николай Андреевич умер сегодняшней ночью…

Глава 12

Шестнадцатого декабря две тысячи двадцать девятого года на Измайловском кладбище было особенно людно. Ещё более людно, чем на Измайловском кладбище, было только в специальном помещении морга, снятом для прощания. Николая Андреевича пришли проводить многие: коллеги по школе, друзья, благодарные ученики и их родители, соседи и просто знакомые, вроде женщины в сиреневом берете. Стоя у гроба, они сменяли друг друга с периодичностью в три минуты и постоянно что-то говорили. Разное и о разном времени, но всегда сходились в одном: три дня назад умер самый добрый и самый чуткий человек, которого они только встречали в жизни.

Почти никого из присутствующих я не знала, а тех, кого знала, вроде Антона Демидова, Пса или Андрюшки, на похоронах не было. Пёс отсутствовал по понятным причинам, Андрюшку родители оставили дома, а вот Антона Роман попросту решил не оповещать. В первых рядах стояла страшная духота, и я заняла место у самого входа, чтобы иметь возможность без труда выйти на улицу и подышать.

В церковь на службу, к своему стыду, я не ходила. От запаха ладана, речи батюшки и голоса певчих меня всегда подташнивало, а потому я ждала всю процессию у ворот храма и лишь иногда, когда совсем замерзала, заходила внутрь.

Гроб Николая Андреевича был обит ярко-синим шёлком. Внутренняя подкладка, белая-белая, точно вуаль невесты, напоминала тонкое кружево и на удивление гармонично сочеталась с его чёрным костюмом. В этот костюм по настоянию Романа его обрядили в морге. Кто-то из присутствующих заявил, что Николай Андреевич с молодости любил именно такую одежду, потому что то ли намертво сросся с учительским дресс-кодом, то ли действительно чувствовал себя человеком исключительно в строгих классических брюках и пиджаках.

Про покойников принято говорить: лежал в гробу будто живой, только спящий. Неправда. По крайней мере, для Николая Андреевича. Не живой и не спящий. Спящим, он выглядел по-другому. Кровь из носа и ушей у него не текла, щёки не были жёлтыми, а губы не имели синюшного оттенка.

Впрочем, может, и это случилось к лучшему. Зато ни у одного из присутствующих не возникало желания приложить руку к его шее и проверить пульс. Всем пришедшим и без слов Романа было понятно, что этот человек умер. Умер навсегда и безвозвратно.

Когда гроб вынесли из зала прощания, на землю крупными и пушистыми хлопьями повалил снег. В последние две недели его выпало так много, что коммунальщики уже даже не пытались чистить дороги, а только проклинали «идиотский декабрь» две тысячи двадцать девятого. Надев на руку варежку, я поймала несколько хлопьев на ладонь и поднесла к глазам. Странные всё-таки существа – снежинки. Издалека все как одна, а присмотришься, и на миллиард двух похожих не найти. Всё как у людей: своя красота и свой изъян.

Однако к полудню снегопад прекратился. Как только гроб вынесли из церкви, подул сильный ветер, и на улице стало подмерзать. Включить в автобусе печку по причине поломки тоже не удалось, в результате чего все приехали на кладбище замёрзшие и злые. Копальщики от агентства наскоро опустили гроб в заранее приготовленную могилу и забросали её проледеневшей насквозь землёй. Пару раз они даже проходили по лопатам горящей зажигалкой, чтобы хоть как-то соскрести коричневый лёд с железа.

В итоге с закапыванием и установкой памятника управились минут за пятнадцать и уже потом, как водится, поехали на поминки.

До столовой добрались только самые близкие и, по-видимому, свободные. Широкие коричневые столы без скатертей были выстроены буквой «Г». На них в хрустальных пиалах среди румяных пирожков