— Ну, и для кого мы работаем? — мрачно спросил забинтованный Кеша. — Для этих подрастающих лидеров?!

Обезьяна имела квартиру в Новом Йорке, получала там зарплату при Альянсе Унифицированных Наций и ещё кое-где. Здесь она была миссионером, светочем демократии. Раз в год ей вручали ордена и медали, а каждые полгода давали госпремии. Сам президентий целовал её чёрную лапку, лично благодарил за огромный вклад в просвещение дремучей и нецивилизованной Россиянии. Патриархий Ридикюль осенял обезьяну размашистым крестным знамением и молился за неё. Он хотя и не являлся в отличие от Римского Папы личным наместником Иеговы на земле, но то же страстно жаждал быть великим прогрессистом и реформатором.

Пока Кеша хмурился и чванился, обезьяна начала проводить у мальчиков и девочек из её юной аудитории опрос, по сколько раз в день они мастурбируют. Тут же завязалась оживлённая дискуссия, как повысить качество и количество оных процессов… А кончила обезьяна тем, что вообще-то всё это надо проходить в школе, в младших классах, и только кондово-пещерные пережитки сов-деповского тоталитаризма не дают развиваться юной россиянской демократии вширь и вглубь. Ликованию аудитории не было предела. Обезьяну засыпали розами, пионами и гладиолусами, а потом понесли на руках из студии… наверное, получать очередную правительственную награду. Мы не досмотрели. Кеша запустил в экран бутылкой из-под шампанского… Экран остался цел. Только канал почему-то переключился. Теперь два огромных бугая-спецназовца, заламывая руки, тащили куда-то тощего мальчишку-солдата, который, чтобы не подохнуть от голода, стащил на базаре в Грозном какую-то кость с прилавка. В следующем кадре откормленный военный прокурор строго вещал, что «по делам мародерства у мирного населения уже возбуждено двадцать тысяч уголовных дел, сорок тысяч солдат-срочников отправлены в тюрьмы и дисбаты, а в качестве компенсации мирным чечено-ичкерцам уже переведено из федерального центра двенадцать миллиардов рублей…»

— Слушай, — спросил меня Кеша. Он был абсолютно трезв. — Ты бы пошёл сейчас служить?

— Нет, — ответил я.

— И я бы не пошёл. Я лучше отпилил бы себе палец пилой… Эти мальчонки просто святые… мученики… ты читал когда-нибудь про первых христиан, которых скармливали львам на потеху публике?

Я кивнул. Я всё читал, я всё знал, даже то, о чём Кеша не имел ни малейшего представления. У нынешних ребятишек, которых уничтожали в свободолюбивой Чечене-гии, судьба была пострашнее… Первые христиане хотя бы знали, за что они гибнут. Эти не знали. Их просто загоняли в кровавую мясорубку, где с обеих сторон были их враги: одни резали им головы, взрывали, расстреливали, другие морили голодом, холодом, гнали на пулемёты и под гранатомёты без права на ответный выстрел, бросали на смерть в горах и пуще смерти травили военными прокурорами… Ребята были святыми. Великомучениками. Но они не знали об этом. Ни одно гомосущество из тех, с которыми сюсюкалась в телеящике чёрная обезьяна, не продержалось бы там, в этой бойне, и получаса… А русские мальчишки держались. И это было всё, что осталось от умершей России…

— Мы не вытянем это дело, — вдруг сказал Кеша.

— Не мы, а ты, — поправил я его.

Я знал историю. И я знал, что наша история кончилась. И началась история чёрных обезьян. И можно перебить хоть всех президентов, премьер-министров, губернаторов и народных избранников по всему белому свету — ничего не изменится. Ни-че-го!

Мы ждали Эры Водолея.

А пришла Эра Чёрных Обезьян.

И наплевать…

Я жил в будущем. И в прошлом. Точно зная, что никакого настоящего нет.

А жизнь-житуха текла себе хмельной рекой.

Как-то на одном из митингов непримиримый оппозиционер Ельцюганов совсем разошёлся — нахмурился, набычился, напыжился до зверовидности необычайной. И как заорёт с трибуны благим матом:

— Долой, понимать, антинародный охуельцинский режим! Доло-о-ой! — и ещё чего-то такого, чего пером не описать. — Долой продажных американских ставленников и марионеток!!!

Народишко так и прыснул от него. Бежать! Бежать, покуда омоновских и натовских витязей не кликнули! Каждый бежал, трясся и думал про себя: ну и матёрый же этот главный оппозиционер, ну и крутой бунтарь за счастие народное — прямо Стенька Разин! чистый Пугачёв Емельян!

И у каждого сердце пело: хрен с ним, с режимом окаянным! главное, чтоб пронесло! Не все ж такие матёрые и бесстрашные как этот заступник наш, дорогой товарищ Ельцюганов.

Во как завернул!

Сам пьяненький старик Ухуельцин[25]рыдал перед телевизором, жевал сопли и рвал рубаху на груди.

— Так их, понимать, марионеток! Совсем уели! Давай, Галоша, дава-а-ай! Обличай сволоче-е-ей! Ставленники проклятущие! Режим ненавистный, понимать! Иго заокеанское! И-ех, Гапоша, жги, не жалей гадов, один раз, понимать, живё-ё-ём!

И уж совсем было бросился к вертушке — в посольст-вие американское звонить и гнать иродов с земли русской, всех до единого и навсегда, понимать. Да так и не позвонил — они ж нехристи, души россиянской понимать не могут, ещё с должности снимут, вернут в завхозы по стройкам — куда ему тогда, кругом же сволочи одни!

— И-ех, Галоша, разбередил ты мене рану старую. А всё одно, люблю стервеца! Кликнул референта-холуя.

— Давай-ка, брат, за пузырём сгоняй да заодно указ заготовь, чтоб Гапона к самому главному ордену за заслуги перед Россиянией!

Помощничек поглядел на старика Ухуельцина внимательно, и тот понял, что опять чего-то не то, понимашь, сморозил. Насупился, накукожился. Переменил волю. Но про пузырь оставил. Волевой был старик, кремень.

Демократы на него намолиться не могли. Батюшка! Как-то раз старик Ухуельцин решил, что с него хватит. Народ, сволочь, всё равно не ценит. Придворные, прихлебатели хреновы, того и гляди сожрут. Детишки родимые ославят на весь мир… Вспомнил он про охеревшего Хер-ра, не знавшего меры. И сказал:

— Дорогие россияне! Потом подумал и добавил:

— Только, понимашь, чтоб дачу, резиденцию, машину, охрану и закон — мол, полная амнистия, всё списать и забыть, понимашь, и чтоб не трогать и даже косо не глядеть! И не только меня, а чтоб всю семью, родню, близких и… А то, понимать, не уйду!

Потом ещё немного подумал и опять добавил:

— И пенсию, и лечение за границей, и орден Гроба Господня, и почетное звание Пожизненного первого Генерального Президентия всея Россиянии!

Потом ещё малость подумал, ухи поел.

Съездил на Святую землю.

Выпил как полагается. Помолился. Про грехи свои страшные начал вспоминать…. ни одного не вспомнил. Безгрешный был, видно. И заключил:

— Я вооще-то, понимать, приехал на святую землю… Вижу, тута у вас, нормально всё, свято… и я, понимать, чувствую себя нормально… значит, я кто есть? — и сам ответил глубокомысленно, аки философ, обращавший Владимира Красное Солнышко: — Значит, я и есть, понимать, святой…