Я лежал перед ней в луже крови. Она смотрела на меня, спокойная как безоблачное небо. Она моргнула:

– До чего же вы, бедняжки, странные.

Вздохнув, корова ушла прочь за низкие холмы, ступая тяжело и обжигая растения на своём пути.

Возможно, я поспешил и совершил глупость. Но мне всё равно никогда не нравились молодые цыганки. Вера всегда слабеет по утрам. Другие газелли отвергли меня… Раньше я был тайным извращенцем, а теперь с меня сорвали маску. Я бросил их без особых сожалений: пусть пируют, едят и снова пируют. Это меня не интересовало. Но я обнаружил, что в огромном мире, который не весь пропах овечьей шерстью, коровьими шкурами и козьими космами, возможности для евнуха ограниченны.

Я не хотел быть шпионом, в чём преуспевает моё, извините за выражение, племя. Это не лучше, чем бесконечно танцевать в толпе, которой намереваешься поживиться, а я решил, что с меня хватит. Я был слишком нетерпелив, чтобы стать интриганом-канцлером или советником какого-нибудь короля, а то и хранителем сокровищницы. На поверку оказалось, что главное занятие монахов Аукай – трясти своими абсенциа в кедровых коробочках и похваляться тем, как долго они продержались, прежде чем потерять сознание от боли. Мне не казалось, что это наиболее священный способ времяпрепровождения. В общем, я закономерным образом избрал то, что оставалось, и отправился на юг, через благоухающие апельсиновым цветом джунгли, в те края, где правили обладатели гаремов. В конце концов, я был пастухом стад, которые выглядели и пахли куда хуже.

Так я стал пастухом женщин Раджи, которые были разнообразны и красивы, словно табун лошадей: быстрые и изящные, рыжие и коричневые, чёрные и золотые; с волосами, пахнущими ладаном и с вплетёнными жемчужинами; с кожей, которую стегали бамбуковыми прутами, чтобы она оставалась гладкой, и обворачивали в жёлтые шелка, потому что этот цвет означал, что они принадлежат Радже в той же степени, как стул или тапочка. Конечно, и моя одежда была жёлтой, и я тосковал по утраченной зелени. Я тоже принадлежал Радже целиком, включая имя и копыта, чёрные как вакса.

Я был счастлив… Когда после войн под мою опеку попадали новенькие, я успокаивал их, а старожилки учили меня играть в карты и жонглировать. Те же, что не принадлежали ни к тем ни к другим, рассказывали мне истории, которых я ранее никогда не слышал. По правде говоря, женщин было так много, что Раджа не смог бы навещать их всех. Поэтому он нечасто появлялся в нашей жизни и был, скорее, призраком, маячившим вдалеке. И каждую ночь у нас была ягнятина, курятина, козлятина, яйца куропаток и олений бок. Никто и помыслить не мог о том, чтобы предложить мне на съедение юную девушку.

Иммаколата [13] не была наложницей, женой или военным трофеем.

Она была одалиской [14], то есть такой же, как я. Девственницей, прислуживавшей в гареме. Она не охраняла жен, а смачивала им волосы ладаном и вплетала жемчужины, охаживала их бамбуковыми прутами, чтобы укрепить кожу, и заворачивала в жёлтый шелк. Разрисовывала им груди бронзовой краской, если их призывали наверх, в спальню, вытирала им слёзы и украшала их кожу неимоверно прекрасной каллиграфией, похожей на следы пауков с перламутровыми спинками. Её собственный шёлковый наряд был красным будто кровь, которую я пролил ночью под Звёздами, и она двигалась среди прочих как алый корабль в золотом море. Не стану утверждать, что не следил за тем, как она рассекает волны. Там, в высокой траве, я же не вырезал себе сердце…

Однажды Иммаколата пришла ко мне – дурню в жёлтом одеянии! – отвела в сторону, к длинной золочёной кушетке и усадила рядом с собой. Её волосы струились потоком дыма, который вился вокруг лица с янтарной кожей и яркими карими глазами. Вся она была цвета дорогих чаёв, тёмная, золотая и глянцевито-блестящая. В её косах не было жемчужин.

– Ты видел новую жену? – спросила она, понизив голос так, что он напоминал звуки железного рожка.

– Нет… я и не знал, что у нас новенькая.

– Я видела. Её держат отдельно. Но если ты покинешь это место, как я…

– С какой стати мне отсюда уходить? Я решил, что буду носить жёлтое и играть в карты со старыми жёнами.

Иммаколата посмотрела на меня как на сумасшедшего. Её глаза широко раскрылись, и я увидел, что она подводила ресницы масляной золотой краской.

– Я думала, мы похожи, – тихонько проговорила она.

– Похожи!

С глупой поспешностью я схватил её за руки, но она выдернула свои ладони из моих.

– Нет-нет, больше всего на свете я желаю покинуть это место! Желаю сильнее, чем хотела стать птицей в детстве или изучить мастерство приготовления чая, когда выросла.

Я не помню, как меня делали из чая. Мать поведала мне эту историю, потом отец рассказал то же самое, и я уверена – всё так и было, или, по крайней мере, они успели договориться.

Саффия была башмачницей, жила в обувной лавке с медным колокольчиком над входом и дверным молотком в форме подмётки. Она не слыла красавицей, но среди башмаков ни одна женщина не блистала бы. Саффия делала туфли из синего шёлка и чёрной кожи, с замысловатой, как отпечаток пальца, вышивкой, изображавшей густые леса и цветы. Она делала охотничьи и солдатские сапоги, а также сапоги, способные выдержать Подвиг. А ещё танцевальные туфли: золотые и серебряные, меховые и хрустальные [15]. Делала она и миниатюрные башмачки в форме чашек с шерстяным верхом и железными подошвами для заказчиков с раздвоенными копытами, и длинные вязаные чулки для змееподобных. Выходили из её рук и башмаки с тремя пальцами для пернатых. Саффия даже аккуратно вставляла железные подковы в обувь для лошадей. Ради интереса она сделала большой и просторный единственный башмак, в котором было достаточно места, чтобы шевелить пальцами, – на случай если в лавку заглянет одноног. На этом огромном башмаке мастерица вышила сцены из жизни виноделов – дорогими сиреневыми нитками, окрашенными слюной особых улиток. Её самые знаменитые башмаки, которые никто не мог себе позволить, лежали в витрине, как реликвия в храме. Они были сделаны из чистейшего чёрного шелка и вышиты зелёной нитью, а их подошвы казались такими тонкими, что по гравию в них можно было ступать без малейшего шороха. Говорили, что на ногах они сидели как сон, и снился он Саффии. Занятая своими башмаками, она выглядела невзрачной трудягой: её волосы были точно кожаные шнурки, глаза – цвета стёртых подмёток.