* * *

.

По Липне прошел слух: агрономша Ленка Соловьева приняла к себе «в зятья» Венецкого.

Никто этому не удивлялся: очень многие женщины в городе и в деревнях принимали пленных «в зятья» или, вернее, в мужья.

Среди этих «зятьев» бывали люди всех национальностей и областей: сибиряки, москвичи, украинцы, грузины, татары…

В данном случае разница была только в том, что Венецкий жил в Липне еще до войны, и все знали и его самого, и его прежнюю жену.

Но знали так же, что эта жена уехала из Липни и не возвращалась, и все считали вполне в порядке вещей, что теперь у Венецкого другая жена, раз эта другая сумела его взять из колонны пленных.

У других зятьев тоже в большинстве случаев были, как говорилось, «родные» жены, а у принявших их женщин были в Красной Армии или еще где-нибудь «родные» мужья — но все это было за границей фронта, в другом мире.

В маленькой, отрезанной от всего света Липне почта не работала, газет не было, радио молчало; и что творится на свете, как развертывается война, где фронт, где русские, где немцы — никто ничего не знал.

Знали только, что фронт откатился далеко на восток, бомбежки прекратились, артиллерии не было слышно; колонны пленных тоже больше не появлялись.

Лена и Маруся не раз пробовали что-нибудь узнать у немцев, но те давали самые противоречивые сведения.

В городе ни одно предприятие не работало; торговли не было с самого июля. Люди жили тем, что копали свою и чужую картошку; у некоторых еще сохранились запасы времен первого фронта, к другим уже подбирался голод.

В двадцатых числах октября в притихшей Липне, через которую за три месяца прокатилось три фронта, наконец были сделаны первые попытки отрегулировать гражданскую жизнь.

Немцы ходили по домам и приказывали всем мужчинам явиться на собрание к комендатуре, которая помещалась в здании школы-десятилетки. Многие женщины тоже пошли, хотя их и не приглашали, некоторые — именно потому, что не приглашали, из духа противоречия.

Когда на улице перед школой собралась большая толпа, на крыльцо вышел немецкий офицер, рыжеватый блондин средних лет и среднего роста, в сопровождении чернявого парня в немецком солдатском кителе без всяких нашивок; парень оказался переводчиком.

— В городе установлена германская власть!.. Все жители должны подчиниться комендатуре!.. — немец говорил высоким резким голосом отрывистые фразы, переводчик повторял их на плохом русском языке, без всякого выражения, по-видимому, совершенно не думая о смысле слов.

— Все жители, имеющие оружие, должны немедленно сдать его в комендатуру!..Кто будет хранить оружие, будет расстрелян!.. Население должно содействовать германской армии!.. Кто окажет сопротивление германской армии, будет расстрелян!..Кто будет скрывать советских солдат, будет расстрелян!.. Кто будет скрывать евреев, будет расстрелян!..

— Вирд эршоссен, вирд эршоссен! — шепнула на ухо Лене оказавшаяся с ней рядом Маруся Макова. — Я уже вызубрила, как по-немецки «будет расстрелян»…

— Обогащаешь словарь?

— А что? Теперь время военное, как раз такое слово может понадобиться… Постой, что он говорит?

— Все жители должны явиться в комендатуру со своими документами, чтоб получить аусвайс… это… — переводчик замялся, подыскивая нужное слово. — Ну… паспорт… кто не будет иметь немецкий паспорт…

— Вирд эршоссен! — шепотом подсказала Маруся.

— … Будет расстрелян!..

— Патронов не хватит всех расстреливать! — буркнул кто-то в толпе.

— Кабы такая гроза да к ночи! — добавил местную поговорку другой.

— За паспорта взялись, а то мы уже позабыли, какие они бывают — паспорта…

Комендант и переводчик продолжали:

— Выдача паспортов начнется завтра в восемь часов утра. В городе должен быть наведен порядок… Вечером ходить по улицам воспрещается!..Кто будет ходить по улицам вечером, будет расстрелян!.. Жители должны выбрать бургомистра… Комендант спрашивает, кого вы выбираете бургомистром?

После целого града громовых указов, кончавшихся словами «будет расстрелян», этот демократический вопрос прозвучал так неожиданно, что его не сразу поняли; только, когда комендант, уже с некоторым раздражением, задал его вторично, в толпе произошло движение.

— Бургомистра?… Это старосту, значит?.. Был же Розинский… Да Розинский уехал… Все равно кого… Пан комендант, вы сами назначайте!..

— Кого вы избираете бургомистром? — в третий раз повторил комендант, в упор обращаясь к группе стариков, стоявших у самого крыльца.

Старики нерешительно топтались на месте.

— Да вот… хоть Сальников пущай будет… — сказал один из них, подталкивая к ступенькам лысого старика с красным носом.

Немец ухватился за первую же кандидатуру.

— Зальников?… Ви ист ди наме? Зальников Петер?… Яволь!.. Зальников Петер золль айн бюргермайстер зайн…

— Зальников Петер будет бургомистром, — перевел чернявый парень, сохраняя немецкое произношение фамилии и имени.

— … Бургомистр будет управлять городом; во всех вопросах он подчиняется германской комендатуре! Жители со всеми нуждами должны обращаться к бургомистру…

— Аллес! — закончил комендант и, круто повернувшись, ушел в здание школы.

Люди расходились по домам, оживленно обсуждая собрание.

— … Ну, и выбрали!.. — слышались голоса. — Это Спиридоныч-то будет городом упроавлять?… Этот науправляет!.. Он же первый пьяница!.. Жулик, каких мало!.. Хотя бы грамотный был человек, а то еле расписаться может… Какой из него староста?… Неужто получше не нашли?…

* * *

На следующее утро, еще затемно, порядочная кучка людей собралась у дверей комендатуры. Одной из первых пришла Маруся.

Этой ночью первый мороз сковал большими глыбами грязь на улицах; в воздухе порхал легенький пушистый снежок.

Дверь комендатуры была закрыта. Прошел час, медленно потянулся второй, но немцы не подавали признаков жизни.

— Вот тебе и «ахт ур ам морген», — бормотала Маруся, ежась от холода и постукивая одной о другую ногами в высоких резиновых ботиках. — А еще говорят, что немцы — «пюнктлих»…

В эту минуту из калитки выглянул какой-то немец.

— Кальт? — спросил он не то участливо, не то насмешливо.

— Кальт, кальт! — сердито передразнила его Маруся. — Варум заген: «ахт ур ам морген»?.. Бальд цен ур!..

Немец поднял руку и показал свои часы; на них было без двадцати восемь.

— Дёйче цайт! — сказал он и, повернувшись, пошел обратно во двор.

Маруся охнула.