Шерил Кроу спасала. А вот армейские ботинки подводили раз за разом. Белоснежка выругалась про себя. С этого момента, пожалуй, следует носить шипованные кроссовки. Если, например, опять будет погоня. Что, в свете последних событий, кажется на редкость очевидным.

Она свернула на кладбище. Могила Вяйнё Линны[37]осталась справа, Йуйси[38]– слева. Оба – «простые хорошие ребята»[39]. У всех без исключения жизнь бессмысленна. Но особенно бессмысленной была бы сейчас смерть. Среди могил. Что за ирония.

Шаги мужчины раздавались все ближе. Белоснежка знала, что сейчас лучше не оглядываться. Если она это сделает, то потеряет драгоценные секунды. Может, забежать в часовню? Или к дверям крематория? Там кто-нибудь будет? Пустит ли внутрь?

На кладбище нельзя бегать.

Мамин голос. Мамины нравоучения. Прости, мама. Ничего ты не знаешь и не предполагаешь. Иногда нужно только бежать.

Мертвые не обращают внимание. Мертвые – они мертвые. Покойник не вздрогнет, даже если через могилы скачет девочка, которая сама не хочет быть покойницей. Поэтому ей надо бежать, хотя ноги безвольно скользят при каждом шаге, хотя кажется, что мороз прострочил легкие, и те полны теперь маленькими дырочками, и пот струится под толстой курткой и свитером.

Высокие кладбищенские ели покрыты белой закругленной формы глазурью. Их ветки склонились под тяжестью снега, над могилами и их посетителями.

Мертвые и живые. Живые и мертвые.

Оттуда придут судить живых и мертвых.

Белоснежка уже слышала дыхание мужчины. Долго она не протянет, скоро его рука схватит ее за куртку.

А потом что-то случилось. Белоснежка услышала глухой удар, ворчание, стон и ругательства на эстонском. Она их не понимала, но смысл был ясен. Она не повернулась, но надежда наделила ее ноги дополнительной силой.

Вииво Тамм поскользнулся, упал, больно ударился об лед левым коленом и мгновенно понял, что игра окончена. Он не сможет больше бежать за девчонкой. Хорошо бы хоть до дома доковылять.

Как битая собака.

Как усмиренная шавка.

Гнев снова овладел Вииво. Еще сильнее, краснее, и мысли вконец затуманены.

Он выхватил оружие и встал на колено.

Он не думал. Только чувствовал каждой клеткой, что девчонку надо остановить. Любой ценой. Он поднял оружие и прицелился.

Белоснежка услышала тихий щелчок. Потом что-то просвистело мимо ее бедра и ударилось в надгробный камень, отколов от его края кусочек.

Пуля.

Мужчина выстрелил в нее.

Пульс Белоснежки вдруг подскочил ударов на двадцать.

Она скакала, мчалась, летела, не замечая ни гололеда, ни холодного воздуха, ни стекающего ручьем по спине пота.

Белоснежка рискнула оглянуться только после долгого-долгого пути. Вдали виднелся силуэт мужчины – вон, стоит на кладбищенской дорожке, потирает колено. Какая-то милая бабушка шла ему на помощь.

Оружия не видно. Пули не свистят.

Белоснежка продолжала бежать, хоть и почувствовала облегчение. Она знала, что сбежала.

В этот раз.

Краска потолка потрескалась. Трещины образовывали странные, никуда не ведущие дорожки. Белоснежка лежала в кровати, наблюдая, как трещины перекрещиваются друг с другом, и давая злобе вырасти внутри себя. Она прижала к животу голубого потертого плюшевого зайца с оторванным ухом. Зайке придется принять крепкую, тяжелую хватку ее рук.

Белоснежка пришла домой, скинула ботинки с ног, бросила куртку на спинку стула, сняла потный свитер, и из-под него – еще один, тонкий и с короткими рукавами.

Она стояла под душем полчаса. Дала душу окатить ее, как ливню. Помыла волосы шампунем без запаха и использовала мыло без запаха. Она всегда использовала все без запаха. Не из-за аллергии или непереносимости, а потому что не хотела пахнуть ничем особенным.

Узнать человека по шампуню, мылу, молочку для тела, духам или одеколону очень просто. Даже аромата фруктового мыла достаточно, чтобы рассказать чуткому носу, что в комнате находится кто-то еще. Большинство не чувствуют особых запахов в общественных местах, это требует более развитого обоняния, но приторные и резкие запахи парфюма ощутит любой, если у него не заложен нос.

А еще запахи рождают воспоминания. Дегтярный шампунь возвращал в ее душу летнюю ночь, гладкость воды и быстрых стрекоз. Мускусный гель для душа рисовал в памяти жилистую, мускулистую руку и спину с красиво расходящимися лопатками. Это напоминало о мгновениях, когда они лежали друг у друга в объятьях и смеялись над какой-то мелочью, забавность которой никто больше не понял бы. Это заставило вспомнить четкий изучающий взгляд голубых глаз, перед которым Белоснежка всегда чувствовала, что смущается и краснеет. Ее сердце стучало с перебоями, а ноги подгибались, как веревочки, когда мимо проходил кто-то, всего лишь помывшийся таким же гелем для душа. Хотя она видела и знала – еще прежде, чем посмотреть, – что в этом запахе прячется не тот человек, по которому она тосковала. Так сильно было воздействие запаха на память.

Человек не всегда помнит, как выглядит незнакомец; но когда девица вдруг унюхает знакомый одеколон на ком-то другом, ей безошибочно вспоминаются широкие плечи, короткие волосы, джинсы и полосатая рубашка; ей удается вспомнить, как ходил этот мужчина и где.

Белоснежка такого не хотела. Она не хотела оставаться в памяти незнакомцев. И знакомцев тоже. Она хотела ходить совсем незаметной и не пахнуть, насколько это вообще возможно.

Белоснежка смывала со своей кожи страх и панику и обрабатывала натертые ботинками мозоли.

На мамин звонок она ответила:

– Все отлично. В школе не слишком трудно. Да, у меня есть деньги.

Ложь. Ложь во благо.

Когда же она перестала делиться с мамой всем? Когда пошла в школу? Возможно, тогда. Или, может, раньше – потому, что в их семье не говорили. Белоснежка никогда не могла выяснить, о чем же таком не говорили, но неразговорчивость повисала в воздухе такой тяжестью, что в нее можно было врезаться и запутаться, как в паутине. Каждый заботился о своих делах. Умалчиваемые вещи могли быть любопытными, а со стороны – абсолютно странными. Как, например, обнимаемый Белоснежкой плюшевый зайчик. Мама привезла его ей во время последнего визита в Тампере и сказала, что некогда он был самой любимой игрушкой маленькой Белоснежки. Та взглянула в крошечные глаза зайчика и вдруг очень четко вспомнила, что это была любимая игрушка кого-то другого. Не ее, хотя она в него тоже играла. Она произнесла это вслух.