Это было действительно страшно, и я абсолютно не представлял, как все это понимать.

Я вошел в наполненный тишиной дом, вкусно пахнущий кофе, который так любила моя мать. Налил чашку и осторожно отнес ее наверх по лестнице. Не пролил ни капли.

Пока не открыл ее дверь.

Револьвер был уже приставлен к ее голове, лицо безнадежно белело над бледно-розовым халатом, который тогда был на ней.

Она спустила курок в тот самый момент, когда дверь распахнулась во всю ширь.

Мы с отцом никогда не говорили об этом. Похоронили женщину, которую любили, и это было как раз то, о чем я всегда знал: смерть и кровь – неотъемлемая часть того, что требуется на пути от мальчика к мужчине.

С тех пор я убил целое множество оленей.

Я нашел Долфа на крыльце, скручивающим сигаретку.

– Доброе утро, – сказал я, облокачиваясь на перила и глядя на его ловкие, безостановочно двигающиеся пальцы. Последний раз лизнув бумагу и покрутив сигарету в пальцах, он обвел меня изучающим взглядом. Глаза его остановились на револьвере, по-прежнему заткнутом у меня за пояс. Вытащил спичку из кармана рубашки, чиркнул ее о ноготь. Задул.

– Мой? – коротко спросил он.

Вытащив револьвер, я положил его на стол. Когда наклонился, на меня повеяло запахом сладкого табака. В резком утреннем свете его лицо казалось высеченным из камня.

– Простите, – произнес я.

Подхватив револьвер, Долф понюхал ствол; потом положил его обратно на стол.

– Никто не пострадал. – Откинулся в кресле – оно скрипнуло под его весом – и как бы между прочим произнес: – Пять лет – довольно долгий срок.

– Угу.

– Полагаю, ты вернулся домой не без причины. Не хочешь рассказать?

– Нет.

– Может, я чем и смогу помочь…

Это было хорошее предложение. Он явно высказал его от чистого сердца.

– Не сейчас, Долф.

Он махнул в сторону реки.

– Оттуда несло дымом. По-моему, и зарево было видать.

Ему хотелось поговорить об этом, хотелось все узнать, и я его в этом не винил.

– Звуки по реке далеко разносятся. – Он глубоко затянулся. – От тебя пахнет гарью.

Я сел на соседнее кресло-качалку и положил ноги на перила. Еще раз глянул на револьвер, а потом на чашку кофе рядом с Долфом. Опять подумал про свою мать и того белого оленя.

– Кто-то охотится на территории, – сказал я.

Он медленно раскачивался в кресле.

– Это твой отец.

– Опять? Мне казалось, он давно зарекся брать в руки ружье.

– В окру́ге болтается стая одичавших собак. Появились, когда кто-то первый раз пострелял тут скот. Они чуют кровь за многие мили. Унюхали, видно, мертвые туши как-то ночью. Теперь вошли во вкус. Похоже, просто выгнать их нереально. Твой отец полон решимости перебить их всех до единой. Это его новая религия.

– Я-то думал, скот тут только один раз постреляли…

– Это как мы сообщили шерифу. Вообще-то уже семь или восемь случаев.

– А что за собаки? – спросил я.

– Черт, да не знаю… Большие. Маленькие. Сволочные, скрытные твари. Злобные, как волки. А вожак у них – черт бы его побрал – это вообще отдельная песня. Что-то типа помеси немецкой овчарки с доберманом. Фунтов на сотню потянет, наверное. Черный. Быстрый. Умный, как черт. Неважно, откуда бы твой отец ни появился, как бы тихо ни подкрадывался – этот черный всегда видит его первым. И моментально линяет. Твой старик даже и выстрелить-то ни разу не успел. Говорит, что этот пес – сам дьявол.

– Большая стая?

– Поначалу было чуть больше десятка. Двух или трех твой отец уже убил, так что теперь их штук пять или шесть.

– А кто убил остальных?

– Думаю, этот черный и убил. Мы нашли их с порванными глотками. Сплошь кобели. Наверное, соперники.

– Мать честная!

– Угу.

– А почему вы не заявили про стрельбу?

– Потому что от шерифа проку, как от козла молока… И пять лет назад проку не было, и до сих пор он не нашел причины измениться, насколько я могу судить. Когда мы его первый раз вызвали, он разок обошел вокруг туши, а потом предположил, что для всех будет лучше, если твой отец все-таки продаст землю. Так что нам все сразу стало ясно.

– Кто-нибудь остался в больнице?

– К Грейс не пускают, так что нет смысла болтаться там. Все разъехались по домам пару часов назад.

Я встал, подошел к углу крыльца. Над верхушками деревьев поднималось солнце. Прикинув, сколько можно рассказать Долфу, решил, что он имеет право знать абсолютно все.

– Это был Зебьюлон Фэйт, – произнес я. – Либо он, либо Дэнни. Кто-то из них это и сделал.

Долф довольно долго не произносил ни слова. Потом я услышал, как опять скрипнуло его кресло, и ощутил его шаги по старым доскам. Он встал рядом со мной и положил руки на перила, глядя туда, где над рекой поднималась туманная дымка.

– Только не Зебьюлон Фэйт, – произнес он.

Я повернулся, не зная, что и думать; стал ждать каких-то объяснений, но Долф снимал с языка табачную крошку. Он не спешил.

– Он вполне себе сволочь, чтобы такое сотворить, полагаю, но у него уже три года как рак простаты. – Долф посмотрел на меня. – У старого хрыча давно уже не стои́т. Он импотент. Сточился уже в его карандашике грифель.

– А вы-то откуда знаете? – спросил я.

Долф вздохнул, не сводя глаз с реки.

– У нас с ним один и тот же врач, диагноз поставили примерно в одно и то же время – вместе через это прошли. Не то чтобы мы с ним дружки или еще чего, но общались на эту тему разок-другой. – Он пожал плечами. – Такая вот штука.

– А это точно?

– Считай, что на сто процентов.

Я подумал про Долфа, отчаянно борющегося с раком, пока я безуспешно искал смысл в каком-то далеком городе, с которым у меня не могло быть ничего общего.

– Да, печально все это, Долф.

Он сплюнул еще одну табачную крошку, лишь пожав плечами в ответ на мое сочувствие. Спросил:

– С чего ты вообще решил, что это кто-то из них?

Я рассказал ему все, что знал: про перстень Дэнни, пожар, свою стычку с Зебьюлоном Фэйтом.

– Может, и хорошо, что ты его не убил, – произнес Долф.

– Но хотел.

– Не вини себя.

– Мог и Дэнни такое сделать.

Долф поразмыслил над этим, неохотно заговорил: