Как бы то ни было, хрупкая пудреница в медвежьих лапищах моего довольно крупного отца смотрелась странно и презабавно. Я даже очень недальновидно фыркнула, чем тут же привлекла к себе внимание. Папа словно очнулся. Согнал с лица улыбку, оглядел нашу троицу сверху донизу, посуровел и, с едва слышным в вечернем шуме щелчком захлопнув пудреницу, бросил ее себе под ноги и раздавил каблуком.

Любит он у нас такие… театральные жесты. Говорит, мол, корни сей любви уходят в творческую юность, но мы-то знаем, что папа просто «репетирует» сцены, которые потом использует в своих нетленках. Надо сказать, описания у него получаются довольно красочные.

Уверена, вскоре и разбитая пудреница перекочует на страницы очередного романа вместе с какими-нибудь «острыми осколками, что загадочно мерцали в желтом свете фонарей, будто окна в десятки иных миров, отражая хмурое вечернее небо, бледные лица людей и козырьки потемневших от дождя зданий».

— Во-первых, мать сама будешь успокаивать, — прогремел зычный голос отца, отрывая меня от созерцания припорошенных бежевым порошком осколков и упавшей в лужу пуховки.

Матвей уже смотал клубок и теперь перебрасывал его из руки в руку, словно горячую картофелину, и, кажется, что-то насвистывал. А папа, хоть и обращался явно ко мне, смотрел исключительно на Яна — внимательно так смотрел, настороженно, с долей агрессии. Поручик отвечал своим коронным спокойным взглядом.

— Во-вторых, — продолжил отец, сильнее сдвигая брови, — перед бабушкой тоже сама отчитаешься.

Я покорно вздохнула и поймала себя на нелепом желании поковырять пол носком кроссовки. Прям как в детстве.

— В-третьих, с шефом твоим поговорю я. — Я вскинулась было, но и рта открыть не успела, как папа добавил: — Носится со своей обидкой как пятилетняя соплюха. Давно пора его встряхнуть.

Обидкой? Значит, они все-таки в курсе, за что Ковальчук на меня зуб точит? А отнекивались-то… Но сейчас я не могла предъявлять претензии. Да, нападение — лучшая защита, однако тут степень вины несравнима. Я действительно проштрафилась по-крупному, а они всего лишь не раскрыли один из множества своих секретов.

— Ну и в-четвертых, — добил папа, — какого черта ты сунулась в чужую Секунду?

Наверное, я скосила глаза на Яна и даже чуть склонилась в его сторону, потому что отец отреагировал мгновенно:

— На него даже не смотри! Он несведущий, так что в таких ситуациях тебе положено соображать за двоих. И останься ты снаружи, толку было бы больше.

А-то я не знаю.

— Пап…

— Не папкай. — Он наконец оторвался от лицезрения светлого лика поручика и зыркнул на меня: — Представила бы, что ли.

— Старший следователь Ржевский, — оживился Ян, до того явно думавший о чем-то своем. — Следственный отдел по Заволжскому району.

Папа изогнул бровь, и я поспешно вставила, в точности скопировав услышанное в день нашей первой встречи:

— Да, Ржевский. Нет, не поручик. Майор юстиции. — Потом подумала мгновение и добавила уже от себя: — Ян.

— Виктор Степанович Зеленцов, — важно кивнул отец и пожал протянутую руку.

Я залюбовалась, а следом испугалась, осознав, насколько похожи эти двое. Не мастью — все же папа достаточно смуглый брюнет, а Ян светлокож и светловолос, — но ростом, шириной плеч, выправкой, грубоватыми чертами и острыми взглядами…

Неужели старик Фрейд был прав, и Ян мне нравится из-за его сходства с моим отцом?

Стоп. А с каких пор Ян мне нравится в этом смысле?

Пока я пыталась разобраться в своих судорожных мыслях, мужчины обменялись парой фраз — и я даже под пытками не вспомню, о чем они говорили, — а потом папа развернулся к Матвею:

— Возвращайся к бабушке, скажи, что все нормально.

— Но… — запротестовал было мелкий, но, получив в ответ фирменный отцовский взгляд в стиле «я тебя породил…», скривился и мгновенно исчез в алом кольце портала.

И с каких пор младший у нас тоже пограничник? Еще и огненный… А я в его возрасте только в невидимку играла да свечки зажигала во время рождественских гаданий, чтоб несведущих подружек попугать.

«Завидовать нехорошо», — одернула себя и подняла глаза на папу.

— Идем, горе луковое, — вздохнул тот. — Надо ж узнать, во что ты вляпалась.

* * *

Узнавать, во что я вляпалась, папа решил без моего непосредственного участия и даже присутствия и, едва мы миновали пустой мрачный холл первого этажа и поднялись на второй, взглядом указал нам с Яном на жутко неудобные коридорные кресла, а сам устремился к кабинету Ковальчука.

Я послушно села, подождала, пока за отцом закроется дверь, и снова вскочила на ноги.

— Подслушивать будешь, — не спросил, а констатировал поручик.

— Буду, — не стала врать я.

И, схватив его за руку, поволокла в конец коридора.

— Я-то там зачем? — вяло возмутил Ян, впрочем, не оказывая физического сопротивления.

— Начальство любит ловушки для любопытных. Я их не замечу, а ты проявишь.

— Ну конечно, я ж великий проявитель.

— Тс-с, — цыкнула я и подтолкнула его к двери.

Скорчив скептическую гримасу, поручик скрестил руки на груди и замер недовольным памятником самому себе.

— Долго стоять? — спросил шепотом.

— Думаю, уже можно.

Странно, но ловушек не было. Ни одной. Даже банальная звуковая защита не проявилась. Неужели дело все-таки не в Яне? Или Ковальчук окончательно зазнался и решил, будто его все настолько боятся, что и так не сунутся?

Сомневалась я ровно пять секунд. Затем глубоко вдохнула, зажмурилась и осторожно прижалась ухом к двери.

Меня не шибануло током, не оглушило и даже не отбросило на несколько метров.

Наоборот — я услышала голоса. Громкие, отчетливые.

Вот только говорили отнюдь не отец с Ковальчуком, а охотники — трое, если не ошибаюсь: мой любимый Рогожин, вездесущий Махов и так и не избавившийся от акцента Антадзе.

Даже не пытаясь вникнуть в суть разговора, я отпрянула, хмуро огляделась и вновь припала к стыку между косяком и створкой.

— Что такое? — зашипел рядом Ян.

Кажется, кое-кому тоже не чуждо любопытство.

— Тихо.

Охотники общались на повышенных тонах. Махов явно злился, Рогожин поддакивал, а Антадзе пытался всех успокоить.

— …на руку, — убеждал он.

— С чего вдруг? — рычал Махов. — Пока только работы прибавилось, а результата нет…

— Будет, не все сразу.

— А если она догадается? — влез Рогожин.

На секунду повисло молчание, а потом раздался дружный ржач и чье-то «Ага, как же!»