Я подняла руки и ощупала скалу у себя над головой, пытаясь вслепую найти опоры. Я могла бы подтянуться и дать шанс левой ноге. Я предпочитаю полагаться сначала на руки, несмотря на то что ноги у меня в разы сильнее: мы меньше привыкли доверять узким уступам для ног, лучше сначала ухватиться за что-то прочное руками. Но я не нашла того, что искала, и вместо этого широко раскинула руки и зацепилась пальцами за самые надежные выступы, до которых смогла достать. Потом с силой перенесла вес на правую ногу, напрягла руки, чтобы держаться как можно ближе к поверхности скалы, и потянулась левой ногой, скользя по поверхности стены, пока не нашла следующий уступ. Как раз в этот момент моя правая нога оторвалась от скалы. Так я мгновение балансировала, потом подняла руки, схватилась за надежные опоры, до которых теперь могла дотянуться, и подняла болтающуюся правую ногу.

Я это сделала. И, что еще важнее, я сделала это спокойно и хладнокровно, мне не пришлось тратить время на то, чтобы справиться с паникой, я не охала и не стонала, прежде чем попытаться. Маура спустила меня вниз, чтобы я могла снова подняться – более уверенно, даже с меньшими сомнениями. На этот раз я продолжала восхождение, сделала несколько легких перехватов до вершины маршрута, дотянулась до якоря и триумфально шлепнула его ладонью: тачдаун. Я быстро мысленно проверила себя: дыхание ровное, голова ясная. Хотя бы на один день я успешно перенастроила свой мозг – и он отказался от страха.

По сравнению с жизнью в условиях посттравматического стресса или с другой труднопреодолимой фобией мой страх высоты тривиален. Он не лишает меня сна ночью, не разрушает мои взаимоотношения с людьми и не вмешивается во все стороны моей жизни. Если бы я переехала обратно на равнину и избегала балконов на верхних этажах и всего того, что может вызвать симптомы фобии, то даже не замечала бы этой проблемы.

И все же это ограничивает мои возможности. Я хотела бы забраться на ту высокую мачту во время моей суперкороткой морской карьеры или наслаждаться видом Флоренции с высоты. Иногда мне становится страшно на крутых лестницах или на балконах с хлипкими перилами, и я так до сих пор ни разу не залезла на дерево. По отдельности все это ерунда, но вместе эти мелочи создают чувство беспомощности: то, что выбираю, я выбираю не сама.

В течение зимы, последовавшей за моим экспериментом в области экспозиционной терапии, я продолжала заниматься скалолазанием: на огромных крытых скалодромах в Сан-Франциско и Ванкувере и на маленьких самодельных стенках дома, в Уайтхорсе, в местных школах и у друга в подвале. По моим меркам, я добилась значительных успехов. Постепенно я обнаружила, что могу забираться выше – на два, три, четыре метра, и грудь у меня не сдавливает, а пульс не стучит в ушах. Иногда получалось пройти целиком короткий маршрут, и я совсем не боялась.

Но, по мере того как я добивалась успехов, мои приоритеты менялись. На самом деле мне по-прежнему не нравилось заниматься скалолазанием. Это было как будто лекарство, что-то не очень приятное, что я принимала, потому что в конечном итоге это пойдет на пользу. И я начала думать о том, что, если это конкретное лекарство, которое я сама себе прописала, уже дало мне все, что можно было от него ожидать, возможно, разумнее тратить время на то, что доставит мне радость. Может быть, я до сих пор занимаюсь избеганием, если предпочитаю напряжение и борьбу? Этого я не знала.

Когда я только начала этот проект и стала анализировать, почему и чего боюсь, я представляла себе конкретные фобии как самый что ни на есть необузданный страх, простой, непосредственный: вижу паука – боюсь. То есть Фобос, приносящий страх в битву, а не Деймос, приносящий ужас. Я думала, что другие расстройства могут быть более сложными, но фобия – это чистый, «неразбавленный» страх.

Но, по мере того как я узнавала больше и все больше анализировала собственный опыт, я начала понимать, что все не так просто. Да, у моего страха высоты есть конкретный, легко определимый триггер: высота, с которой, как мне кажется, я упаду. Теоретически высота действительно представляла явную и имеющую место угрозу моей безопасности, что вписывается в определение страха (в отличие от тревожности). Но, как мы уже видели, триггеры моего страха на самом деле не всегда несли угрозу, а реакция часто была далека от разумной.

Вообще-то я никогда не думала о себе как о человеке, страдающем тревожностью, и мне и в голову не приходило считать себя нездоровой. Но, когда я рассказала историю о том, что случилось в тот день на «Стандартном» своей подруге, которая много лет боролась с проблемами тревожности, она уставилась на меня, как будто я не понимаю чего-то совершенно очевидного. Она сказала: «Ева, это же была паническая атака».

Она была права. И не только относительно того случая, но, возможно, в отношении каждого раза, когда страх упасть сокрушал меня настолько, что я застывала на месте или съеживалась на земле и отказывалась двигаться, не в состоянии дышать. Всех тех случаев, которые я всегда называла «срывы» или «потеря самообладания», а иногда вообще о них не вспоминала. Получалось, что страх высоты был моим миниатюрным тревожным расстройством, как будто сфокусированным через узкую линзу. Между этими двумя явлениями не было четкой линии.

Теперь я лучше понимала эти «срывы», эти вспышки на пересечении страха и тревожности, которые сейчас стали менее яркими, хотя моя доморощенная программа экспозиционной терапии полностью меня от них не освобождала. Кроме того, теперь я значительно спокойнее, чем раньше, воспринимала другой свой страх – смерти и утраты. Теперь пришло время заняться третьим из главных страхов, с которыми я планировала справиться, и понять, смогу ли я и здесь что-то сделать.

Разграничить страх и тревожность не всегда легко, но травма еще сильнее размывает границы между тем, как человек воспринимает конкретные, непосредственные угрозы, и его более общим состоянием тревожности. Посттравматическое стрессовое расстройство, или ПТСР, – еще один несчастный член большого семейства фобий и тревожных расстройств. Если страх – это «боль ожидания», то можно сказать, что травма – это разновидность боли ожидания, обусловленная болью из прошлого. Это прошлые, вселяющие страх воспоминания отказываются оставить человека в покое.

Большинство людей связывают ПТСР с серьезными или необычными угрозами жизни: войной (чаще всего), землетрясением или приставленным к виску пистолетом у банкомата. Но травма может быть и более банальной и каждодневной. В широком смысле «травмой» может называться любой причиняющий сильную боль или беспокойство опыт, и физическое повреждение, и страшное событие, и даже случай, когда человек оказывается свидетелем того, как нечто плохое случается с кем-то другим. Травма может иметь место один раз и остаться в прошлом, но может и сохраниться в организме, вызывая серьезные долговременные проблемы со здоровьем.

Хотя значительное большинство травматических событий не перерастают в ПТСР, многие из нас хранят травмирующие воспоминания, которые сопровождают нас всю жизнь, воспоминания, которые могут всплыть в самые страшные моменты и лишить нас способности отличать угрозу от безопасности. То, что меня пугает, неизбежно и вполне конкретно? Или это абстрактный и иррациональный страх? Когда дело касается травмы, ничего не может быть ясным и однозначным.