Дуглас сразу впряг его в работу, — шла подготовка «бабьего союза», — для борьбы с Фридрихом надо было сдружить таких разных женщин, как Елизавета, Мария Терезия и маркиза Помпадур (явно заменявшая Людовика)…

Де Еон незаметно вкрался в доверие к вице-канцлеру.

— Да будет вам известно, — говорил он Воронцову, — что время от времени я бросаю перо и хватаюсь за шпагу. Не мне судить, Аполлон или Марс сильнее. Но министр Рулье, при отправлении моем в Петербург, советовал мне предложить свои услуги фехтовального мастера великому князю Петру Федоровичу… Пусть, соперничая с французом, великий князь расположит свое сердце к рыцарской Франции!

Вице-канцлер поморщился:

— Вы плохо осведомлены о симпатиях великого князя. Если бы вы привезли ему одну пуговицу с мундира прусского солдата, ударили бы дробь на барабане и распили с ним пива, — о, тогда, уверяю вас, вы стали бы его другом…

Дуглас, трясясь над каждой копейкой, своего стола от жадности не заводил, таскал де Еона за собой по домам вельмож, где они и нахлебничали. Вскоре де Еон сделался незаменимым на всех попойках. Пил он в это время много — гораздо больше, чем ожидали от человека с внешностью девушки. Но так как рядом с ним мужественно напивались женщины, то на это никто не обращал внимания.

В Аничковом дворце случилось быть на попойке у отставного фаворита Разумовского, которого любила когда-то Елизавета, — так любила, что патриарху в Константинополь даже написала: дозволь, родимый, Лешеньке моему в постные дни мясцо кушать, и разрешил патриарх: ешь! Обнаглел экс-фаворит настолько, что в исподнем гостей встречал. А жены гостей его загодя по церквам свечки ставили, чтобы вернулись их мужья от Разумовского живы, не до смерти покалечены.

Здесь же, в Аничковом дворце, де Еон встретил и Понятовского. Поляк был действительно очарователен: какие мохнатые ресницы, какие жесты и томный голос; как небрежно и красиво сбрасывает он плащ. Медали и движение комет, нумизматика и обломки древности, Макиавелли и декорации Валериани — Понятовский обо всем имел суждение. Но это был неглубокий ум, и де Еон понял, что перед ним просто хороший начетчик с прекрасной памятью. И не отказал себе в удовольствии съязвить:

— Ваш ум напоминает мне каботажное плавание. — За столом притихли гости. — Да, — продолжил де Еон, — вы плаваете лишь вблизи берегов, но страшитесь выплывать над пучинами.

Понятовский вспыхнул, и румянец еще более украсил его:

— Если бы мне заявил это Вольтер…

— Вам это заявил человек, заслуживший похвалы Вольтера! — опередил его де Еон, но, чтобы избежать скандала, столь невыгодного сейчас, он покинул попойку…

Слава его пера до Петербурга еще не докатилась, и свои книги де Еон обнаружил только в кабинете Ивана Шувалова. «Ночной император» России был человеком странным: он разломал медаль, выбитую в его честь, он отказался от графского титула, он хлопотал об открытии гимназий, он строил Академию художеств, но известный Чуди-Люсси-Пютланж печатал в «Литературном хамелеоне» статьи Шувалова о.., философском камне.

И потешался меценат побоищем двух славных гладиаторов — Сумарокова и Ломоносова! Резкая тень и резкий свет.

Де Еон же приглянулся Шувалову тем, что, как истый бургундец, не мог испытывать отвращения к вину. Ни днем, ни ночью! Шувалов успокоился, когда свалил кавалера под стол русским зверобоем, настоянным на порохе. А однажды на половине фаворита, в домашнем затрапезе, появилась Елизавета, и де Еон понравился императрице больше Дугласа. Воронцов теперь Дугласа только выслушивал, но совещался больше с де Еоном, и звезда иезуита, еще не успев разгореться, уже погасала. Стоило ему открыть рот, как решительно выступал де Еон:

— Мой коллега, очевидно, не совсем правильно инструктирован. Мои же инструкции, как более новые, говорят иное…

Шувалова издавна занимали связи с Вольтером. Россия не имела еще своей истории царствования Петра I, и Елизавета, как «дщерь Петрова», поощряла своего любимца в этом занятии. Именно в эти дни русский двор отпустил Вольтеру 50 000 чистым золотом за написание книги о преобразователе Отечества. Это было очень кстати сейчас, на острие войны,

— привлечь внимание Европы к государственным задачам России, и Петербург покупал через Вольтера лучшее по тем временам перо мира «Вольтер не оправдал надежд: его история Петра I — это, скорее, высокопарная сказка, нежели историческое исследование.».

Шувалов велел допустить де Еона до русских архивов. Чиновники снимали для Вольтера копии с петровских документов. Русская история поразила де Еона своей закономерностью в развитии интересов государственности. Атташе еще не определил к ней своего отношения, но решил заняться ею — на досуге.

Однажды ночью брызнули из рам стекла, дунуло ветром, и три выстрела подряд разорвали тишину. Де Еон повалил свечи, сдернул со стула Дугласа. Позже они вынули из своих подушек три громадные, еще горячие пули.

— Это в меня! — колотило Дугласа. — Вильяме.., в меня!

— Вы ошиблись и здесь, мой почтенный падре. Не забывайте: вы только швейцар при дверях во французский ресторан, а стряпать на дипломатической кухне приходится мне…

Покушение на французов не осталось загадкой истории, и позже планы убийства миссии были обнаружены, как и следовало ожидать, в бумагах канцлера Бестужева-Рюмина.

* * *

Потом у них болели животы — они стали бояться отравления. Дипломаты запаслись в аптеке куском мышьяка. Каждое утро натощак де Еон с Дугласом скорбно лизали его по очереди. К концу переговоров в Петербурге они с трех лизаний дошли до сорока, делая себя невосприимчивыми к ядам. Тогда к подобному способу прибегали многие, искушаемые в тайнах секретной политики!

Исподволь де Еон начал копать яму под секретаря английского посольства — прекрасного Пяста.

— Зачем вам это нужно? — испугался Дуглас.

— Понятовский раздвинул свою постель на всю Европу. Именно через него тянется цепочка преступлений до Лондона и Берлина!

— Бросьте, — волновался Дуглас. — Куда вы пишете?

— Я пишу в Варшаву. Там послом от Версаля человек огня и железа — граф Брольи, пусть он вмешается в это дело…

Дуглас выхватил бумагу из-под руки де Еона:

— Вы не знаете Екатерины! Она не простит нам этого…

— Защищайся, негодяй! — И кончик шпаги уперся в кадык. — Ты осмелился назвать меня болваном?

— Я не говорил этого.., клянусь! — шептал Дуглас.

— Нет, вы говорили…

Кое-как поладили. Де Еон связался с Варшавой, откуда в отозвании Понятовского его поддержал граф Брольи. Как выяснилось, Понятовский уже побывал в сарданапаловых объятиях сэра Вильямса, и де Еон стал трезвонить этой новостью по Петербургу.

Случилась тут поездка в Кронштадт, где было обильное возлияние. Понятовский спьяна сам ускорил свое падение. За столом он стал бранить польско-саксонского короля Августа III и его канцлера Брюля: