«ХЛЮП — БУМ. ХЛЮП — БУМ…»

Мы смотрели на мисс Гридис. Что она будет делать? На мгновение провокаторша запнулась, затем окинула взглядом весь класс, выдала свою обычную дежурную улыбку и продолжила:

— Я уверена, что английский язык есть самая выразительная и заразительная форма общения. И мы должны осознавать, что владение великим языком — есть наш уникальный дар. Злоупотребляя им, мы оскорбляем самих себя. Так давайте же прислушиваться к нашему наследию, относиться к нему бережно, с любовью и на базе этого развивать наш язык, экспериментировать с ним…

«ХЛЮП — БУМ. ХЛЮП — БУМ…»

— Мы должны отойти от Англии и ее языковой культуры, на базе которой развивалась и наша культура. Потому что, несмотря на все ее богатство, красоту и изящность, наш собственный американский язык содержит в себе еще очень много глубоких неисследованных ресурсов, которые и до сих пор остаются невскрытыми. Но как раз эта ситуация и позволяет надеяться, что однажды у нас произойдет литературный взрыв…

«ХЛЮП — БУМ. ХЛЮП — БУМ…»

Да, Ричард Уайт был один из немногих, с которыми мы никогда не общались. На самом деле, мы боялись его. Он не был из тех, кого можно было отмудохать и получить от этого удовлетворение. Нам просто хотелось держаться от него подальше, так далеко, чтобы даже не смотреть на него, чтобы не видеть этот не закрывающийся рот — пасть жабы, которой перешибли хребет. Мы избегали его, потому что Ричард Уайт был непобедим.

Мы замерли в ожидании, тогда как мисс Гридис продолжала свой рассказ о перспективах английского языка на почве американской культуры. Мы ждали, а Ричард Уайт все распалялся. Его кулак бился о парту, и девчонки испуганно переглядывались, а пацаны думали, как этот урод оказался среди нас. Он мог все испортить. После его грязной выходки мисс Гридис одернет свою юбку раз и навсегда.

«ХЛЮП — БУМ. ХЛЮП — БУМ…»

И вдруг тишина. Ричард остановился. Он кончил. Мы украдкой косились на него. Он сидел как ни в чем не бывало. Где осталась его сперма — на коленях или в кулаке?

Звонок. Урок английского языка закончился.

Но продолжение следовало. Теперь, слушая мисс Гридис, которая по-прежнему сидела на своем столе, забросив ногу на ногу, мы слушали и Ричарда Уайта, которой дрочил под партой. В конце концов, мы, парни, смирились с этой ситуацией. Со временем это стало даже нас развлекать. Девчонкам тоже пришлось примириться, но все же это им не нравилось, особенно Лили Фишман, которую совсем позабыли.

Кроме Ричарда Уайта, в нашем классе была у меня и другая проблема — Гарри Уолден. Девчонки считали его красавцем. У него были длинные золотистые кудри, одевался Гарри броско и изящно. В своей одежде, в которой преобладали темно-зеленый и темно-голубой цвета, он выглядел как щеголь XVIII столетия. Ума не приложу, откуда его родители доставали такие шмотки. На уроках Гарри сидел всегда очень тихо и учителей слушал предельно внимательно, будто все досконально понимал.

— Он гений, — говорили девчонки.

Мне он не казался чем-то экстраординарным. Единственное, чего я мог понять, почему это наши отмороженные парни не конфликтовали с ним. Вот это меня действительно беспокоило. Как ему удавалось избегать стычек?

Как-то на перемене я подловил его в холле и остановил.

— Я лично не вижу в тебе ничего удивительного, — сказал я. — Как это всем пришло в голову, что твое говно особенное?

Уолден взглянул направо, и когда я повернул голову, чтобы посмотреть, что он там приметил, этот плут скользнул мимо меня, и через мгновение уже сидел в классе на своем месте.

Почти каждый день повторялось одно и то же: мисс Гридис со своими ногами, Ричард со своей суходрочкой и этот прилежный безмолвный Уолден, исполняющий обязанности гения. Меня это травмировало.

Я приставал к нашим ребятам:

— Послушайте, парни, вы действительно думаете, что Гарри Уолден гений? Он просто сидит в своей припизднутой одежде и молчит. Что это доказывает? Да мы все можем так.

Они ничего не отвечали. Я не понимал их пиетета по отношению к этому мудаку. Дальше — хуже. Пошла молва, что Гарри Уолден встречается с мисс Гридис каждую ночь и на правах ее лучшего ученика занимается с ней любовью. Меня это убивало. Я представлял себе, как фальшивый гений снимает с себя свою зелено-голубую амуницию, вешает ее на спинку стула, затем вылезает из своих сатиновых трусов оранжевого цвета и проскальзывает под простыни, где мисс Гридис укладывает его золото кудрявую голову себе на плечо и ласкает ее. Ну, и дальше в таком духе.

Об этом шептались девчонки, которые, казалось, всегда все знают. Но даже они, те, кто явно не симпатизировал мисс Гридис, считали, что ситуация складывается нормально. По их мнению, это происходило совершенно резонно, потому что Гарри Уолден был так хрупок и утончен, что нуждался в симпатии и поддержке, насколько это возможно.

Я не удержался и еще раз подловил Гарри Уолдена.

— Я порву тебе очко, сучонок! Больше ты не наебешь меня!

Гарри посмотрел на меня, потом перевел взгляд поверх моего плеча и, кивнув, сказал:

— Что это там?

Я оглянулся, а когда повернулся обратно, его уже не было. Гарри сидел в классе в надежном окружении девчонок, которые думали, что он гений, и любили его.

Слухи о ночных посещениях Гарри Уолдена мисс Гридис разрастались и ширились, и он даже несколько дней не являлся в школу. Для меня это были прекрасные дни, потому что приходилось иметь дело только с суходрочкой дебила. Пережить ее было гораздо проще, чем непонятное обожание всех этих девчонок в юбочках, кофточках и накрахмаленных льняных платьицах за наличие золотых кудрей на голове. Пока Гарри отсутствовал, девчонки перешептывались:

— Он слишком чувствителен ко всему…

А Рэд Киркпатрик сказал:

— Она заебывает его насмерть.

В один день я зашел в класс и убедился, что место Гарри Уолдена пустовало. Я посчитал, что он, как обычно, отдыхает с перееба. Затем от парты к парте полетела весть. Я всегда самый последний узнавал все новости, но, наконец, дошло и до меня: прошлой ночью Гарри Уолден покончил с собой, и мисс Гридис еще не знает. Я посмотрел на его место — больше он никогда не будет сидеть здесь. Все его яркие одежды канули. Мисс Гридис закончила перекличку, взгромоздилась на свой стол и закинула ногу на ногу, высоко закинула. Чулки на ней были более светлого оттенка, чем обычно. Подол юбки заметно продвинулся в своем восхождении по крутизне бедер.

— Американская культура, — заговорила мисс Гридис, — предназначена для величия. Английский язык, в данный момент крайне ограниченный и жестко структурированный, будет раскрепощаться и развиваться. Наши писатели будут пользоваться, как мне хотелось бы думать, тем, что я называю американизмами.

Чулки мисс Гридис были почти телесного цвета. Складывалось впечатление, что на ней их вовсе нет, что она сидит перед нами голая, и именно эта кажущаяся нагота, ее ненастоящность, делали зрелище лучше, чем если бы она действительно была без чулок.