Я же стал придумывать коллекции костюмов "тюрьма" и "власть" для известного стриптиз-клуба "911" по мотивам философа Делёза и книги "Надзирать и наказывать" Фуко. Костюмы шила моя тогдашняя жена, которая работала реставратором тканей в музее Кремля. Параллельно я делал вкладку "Евразийское вторжение" в "Завтра", потом антиглобалистский сайт Anarch.ru. В целом рекламировать шоколадные конфеты и водку так же легко, как и придумывать политические лозунги типа "Наши МИГи сядут в Риге!" Впрочем, мне до сих пор стыдно за авторство этой имперской кричалки.

Я никогда не был политическим зомби и понимал, что прежде всего нужно создать атмосферу. Но у оппозиции была очень бедная драматургия. Мне хотелось, чтобы это было в кайф, как наркотик. Я придумал и сделал красивый пятиметровый баннер "Капитализм – дерьмо!", вызвавший всеобщий экстаз на Первомае в девяносто четвертом, а через 10 лет я повторил этот успех в Париже на антиглобалистском форуме, где русская делегация вышла на марш с моим огромным транспарантом "Капитализм – это каннибализм!" Человек должен был знать, как прикольно будет на митинге – черные маски на лицах, подожженное чучело буржуя, драки с ментами, витрины вдребезги, разрисованные стены.

Это особенное чувство, когда тебя вместе с твоей девушкой забирают менты за уличный файтинг, сажают в клетку до выяснения, ты глубоко целуешь ее в этой клетке и чувствуешь во рту вкус крови, не понимая, твоя это кровь или ее. Политическая деятельность не должна быть занудной тягомотиной, которой мы вынуждены нехотя отдавать кусок жизни. Эти размышления мы, конечно, конвертировали в нацбольскую эстетику. Я занимался этим прежде всего ради эстетизации собственной жизни. Нас часто показывали по телевизору, и я мог спокойно сказать в интервью, что наша группа выступает за легализацию наркотиков и оружия, хотя может и решения такого общего не было. Сейчас маски на митингах запретили, и для меня это был привет из девяностых, ведь я первый ее надел в России на митинге в девяносто четвертом, что попало во все новости.

Ту маску мне привезли друзья из берлинского магазина "Всё для революции". Как автор дюжины книг про радикалов, один из основателей "Фаланстера", редактор издательства "Ультра. Культура" и участник многих антиглобалистских событий могу сказать, что магазина "Всё для революции" в Москве в ближайшее время не появится. Дело не только в политических причинах – в Европе всё-таки это результат шестьдесят восьмого года и городской герильи типа RAF. В России само общество не готово создать и принять подобный проект, здесь нет резервации для леваков, прогрессивной культурной политики государства и осознания того, что торгующие книгами и водкой магазины должны платить разную аренду.

В девяностые происходил передел советского пирога, рождался класс капиталистов, весь постмодернистский хаос следовал из политэкономии, и поэтому прохановщина была на краю. Газета "Завтра" была для тех, кто не вписался в капитализм, кого не взяли в долю, кому осталось только молиться, чтобы так было не всегда. В нулевые уже всё поделили, и наступила другая эпоха, когда отдельные представители буржуазии могут, конечно, сталкиваться лбами, но классовая структура уже есть. Эпоха большого дележа сменилась эпохой охраны поделенного и, соответственно, сменился и культурный климат, политическая риторика, спрос на постмодернистскую игру упал, а спрос на консерватизм наоборот резко вырос.

Это не Проханов чего-то добился от системы, это не Лимонов стал конформистом – просто Путин теперь присоединился к ним. Их риторика стала нужна власти в силу другой стадии развития периферийного капитализма, ведь все заводы и пароходы уже поделены. Теперь нужен консерватизм для сохранения нового классового расклада – тут и канонизация царя, и "возвращение" соседских земель, и реабилитация Сталина. Лимонов еще в девяносто шестом году говорил: давайте в Крым привезем какие-нибудь трупы, обвиним во всем татар и начнем там русскую революцию против Украины. Но это звучало тогда, как чисто художественный бред, сценарий авангардистского фильма – сценарист Сергей Курехин подумывал написать оперу с таким сюжетом.

Говоря про девяностые, я часто вспоминаю истории из серии "и жив остался, и есть, что вспомнить". В феврале девяносто пятого в одних трусах художник Александр Бренер боксировал на Лобном месте, наносил удар за ударом в воздух и кричал: "Ельцин, выходи!" Я с парапета Лобного махал черным флагом и выкрикивал: "Выходи, подлый трус!" Прилетают менты, начинается винтеж, художник кричит: "Он играет только в теннис!" Или еще картинка из девяностых: я решаю не ночевать сегодня в нацболовском бункере и поздно вечером уезжаю домой, а в пять утра мне звонит бункерфюрер Макс и говорит, что наш подвал взорван – вся мебель и стекла в щепки. Организаторов не нашли.

Моя сегодняшняя работа в книжном магазине "Циолковский" – это вид дауншифтинга, но это идеальная работа. Я здесь работаю 22 часа в неделю, зато это отличный повод, чтобы заявить в любом культурном месте: "Да, я простой кассир-продавец, и вот что я вам, интеллигентам, сейчас скажу". Да я даже до сих пор не приватизировал квартиру, в которой живу, – не сделал первый шаг к минимальной буржуазности. Не хочу стать потенциальным рантье, пусть даже самым мелким, но всё же буржуа, который начнет думать: "Вот придут левые и всё отберут". Терять должно быть нечего, тогда и руки развязаны, и сознание свободно.

О конституционном кризисе в 1993 году, быте защитников Белого дома и чувстве исторического момента рассказывает депутат Верховного Совета Андрей Захаров, один из немногих демократов, который выступил против указа президента Ельцина. Сейчас Захаров – доцент Российского государственного гуманитарного университета, редактор журнала "Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре".

С девяносто второго года я со всё большим подозрением относился к Борису Ельцину и инициативам его команды. Меня как человека демократических убеждений раздражало, что президент явно стремится к узурпации власти. Каждый его шаг отдавал желанием устранить с политической арены всех, кто думал иначе. В парламенте Ельцин и его люди вызывали отторжение даже не из-за политических заявлений, а спорами о приватизации. Кремль через своих немногочисленных депутатов фактически требовал карт-бланш на проведение приватизации госсобственности без всякого контроля.

Уже летом девяносто третьего после чрезвычайного съезда и провала импичмента президенту депутаты ожидали развязки, поэтому мы даже отменили свои отпуска. Ощущение надвигающейся опасности было у многих: шла активная полемика в печати, громко обсуждали в гостях. Многие еще тогда предполагали, что будет попытка силового разрешения, но в моем круге не было людей, которые искренне верили в возможность активного противоборства с применением оружия.

Да, у нас перед глазами были события девяносто первого, тогда ведь тоже танки были в столице. Но предполагалось, что тот путч нельзя сравнивать с возможной развязкой нынешних отношений между президентом и Верховным Советом. В девяносто первом году восстали люди, которые не имели никакой электоральной легитимности: это были очевидные реликты прошлого, которых никто никуда не избирал. Два года спустя оказалось, что выбранная народом одна ветвь власти легко пойдет против выбранной народом другой ветви власти.