l:href="#n_192" type="note">[192]. У восточных финнов также существовало близкое представление. В частности, аятские марийцы полагали, что человек может умирать до семи раз, переходя из одного мира в другой, и окончательно умирает, когда превращается в рыбу[193]. В связи с этим интересно отметить, что во многих финских языках понятие «умереть» — общеперм. «kul» (мари — колаш; удм. — кулыны; морд. — куломе и т. п.) созвучно с понятием «рыба» — общеперм. «kal» (мари — кол, морд. — кал, финск. — кала и т. п.)[194].

Наблюдается еще одна весьма важная особенность в расположении раннеананьинских могильников. Почти все они занимают места предшествующих позднеприказанских поселений (см. Ст. Ахмыловский, Акозинский, Морквашинский, Гулькинский, Ананьинский и другие могильники) или же места: позднеприказанских могильников (I Новомордовский, Тетюшский, II Полянский и др.), которые в свою очередь оформились на местах более ранних поселений. Такое явление, очевидно, не случайно. У многих первобытных народов, в том числе и древних финно-угров, отчетливо проявляется непосредственная связь кладбищ с поселениями. На волосовских поселениях (см. Володары, Владычино, Сахтыш и др.) часто погребения обнаруживаются непосредственно на поселении[195]. Погребения известны также и на поселениях предшествующей приказанской культуры (см., например, Балымскую стоянку)[196]. Нередко, очевидно, были и случаи, когда местом захоронения становился и сам жилой дом, чему имеется немало этнографических примеров[197]. В одном из жилищ Володарского поселения волосовской культуры в 1971 г. было исследовано погребение женщины с ребенком[198]. Правда, захоронение в жилище вынуждало оставшихся обитателей покидать дом, что «влекло за собой необходимость строительства нового жилища, новых больших затрат труда… Это обходилось очень дорого и, вероятно, поэтому вызвало к жизни строительство отдельного условного „жилья“, куда переносили все принадлежавшие умершему вещи… ранее всего это начали делать народы, у которых жилищем стал служить не чум, а бревенчатый дом или землянка с бревенчатыми стенами, устройство которых было дорого само по себе»[199].

Как мы видели выше, ананьинцы и их предки уже строили бревенчатые дома, и поэтому в волосовско-приказанское время такие дома строили не только для живых, но и для умерших. Первоначально на функционирующих поселениях, а потом на заброшенных поселениях. Хотя на раннеананьинских могильниках как будто не обнаружено наземных сооружений, но их археологические остатки в виде следов сгоревших наземных конструкций фиксируются почти на всех широко исследованных памятниках. Есть основание считать, что почти над каждой могилой сооружались небольшие срубы — жилища (именно срубы, а не столбовые конструкции), которые служили своеобразным наземным домом для закрытого в большинстве случаев, а иногда и оставленного непосредственно в срубе погребенного. Все это, очевидно, было связано с поверьем, что материальные остатки человека (кости, одежда и пр.) должны были остаться в жилище, а душа должна была переселиться или должна была быть переселена в иной мир.

Распространенность такого обычая у древних ананьинцев подтверждается и тем, что почти у всех из потомков, как волжских, так и пермских финнов, в прошлом наблюдались такие домовины, о чем свидетельствуют как археологические[200], так и этнографические[201] и лингвистические[202] материалы. Очень долго этот обычай бытовал у обских угров. З.П. Соколова, по данным полевых материалов 1973–1974 гг., отмечает, что куноватские ханты поверх могилы «устанавливали намогильное сооружение в виде домика», внутрь которого «клали вещи умершего — одежду, посуду, папиросы, оленью упряжь, посудный ящик»[203].

Наличие таких «домов» у древних ананьинцев подтверждается и тем, что почти во всех могильниках мы не наблюдаем нарушения погребений более поздними захоронениями, что возможно, было лишь при наличии каких-то внешних признаков. Надмогильные сооружения позволяли делать неглубокими и сами могильные ямы. В преобладающем большинстве случаев их глубина не превышает 70 см (до 80 % ям Ст. Ахмыловского могильника, до 90 % — Акозинского, 100 % — Тетюшского и т. п.), а в ряде случаев отмечались остатки захоронений почти на уровне древней поверхности (см. Ст. Ахмылово, погр. № 29, 66, 99, 101, 123 и т. п.). На этой же глубине в Ст. Ахмыловском, Тетюшском, II Полянском и других могильниках с относительно хорошо сохранившимися более верхними напластованиями обнаружено довольно много разных предметов (на Ст. Ахмыловском и далеко за пределами так называемых «домов мертвых») — кельты, наконечники копий, бляхи, «оселки», накладки, обломки керамики и т. п. Их, очевидно, следует считать остатками той одежды, утвари, орудий и оружия, которые клали внутрь наземного «дома». Между прочим, уфимские (восточные) марийцы также строили над могилой дом-сруб и помещали в нем различные бытовые предметы — лукошки, чашки, горшки и т. п.[204]

В западных (волжских) районах раннеананьинского расселения нередко практиковалось помещение под одним «домом» нескольких захоронений и превращение таких мест в своеобразные наземные «дома мертвых» (см. Ст. Ахмылово, Тетюши). Погребения в таких наземных «домах», очевидно, стало характерным для западнофинских (городецко-дьяковских) племен от Средней Волги на востоке до Прибалтики и Южной Финляндии на западе. С одной стороны, об этом свидетельствует отсутствие следов «нормальных» (с могильными ямами) захоронений у городецко-дьяковских племен[205], а с другой — открытие в ряде мест этой территории остатков своеобразных наземных «домов мертвых» (Березняковское городище[206], так называемые каменные могильники с оградками Южной Финляндии[207] и Эстонии[208] I тысячелетия до н. э. и начала н. э.).

Для раннеананьинских могильников характерно то, что большинство наземных конструкций дошло до нас в сожженном виде (см. особенно Тетюшский могильник). Сожжение надмогильных домов, очевидно, было не случайным и предпринималось не с целью очистить место. Дело в том, что, как считают этнографы, погребальные культы и обряды у людей складывались в результате основных первичных мотивов — «стремление избавиться от тела (и души. — А.Х.) умершего и стремление удержать его около себя»[209]. И если результатом второго мотива было погребение умершего в жилище, включая и символизацию этого акта, то результатом первого мотива следует считать сжигание этого жилища. Этнографы приводят много фактов сжигания умершего вместе с жилищем у долган, кетов, айнов и др.[210] Символическое сжигание чучела или куклы, изображающего душу покойного, а иногда вместе с ним и короба, в котором находилось это изображение, этнографически зафиксирована у мордвы, мари[211] и обских угров[212].

То, что производилось именно сжигание души, а не материальных остатков, свидетельствует отсутствие у ранних ананьинцев археологически зафиксированных случаев непосредственно трупосожжения. Этот обряд появляется позже — в I тысячелетии н. э., когда он становится весьма характерным для многих финно-угорских племен. Сам же обряд сжигания наземных конструкций начал практиковаться еще у предков ананьинских