ничего, что он еще не совсем здоров, а у него в номере толпятся друзья. Когда он окончательно поправится, то будет слишком занят тем, как произвести впечатление на своих новых copains[116], зовущих его Бобом («Ба́-аб»), как будто он один из них, американец в Париже, как и задумала Герда, который, по ее словам…

– C’est l’Atelier Robert Capa[117], – повторила она в трубку, впервые услышав это уменьшительное.

– Oui, – настаивал голос с протяжным акцентом, – j’ai un message pour Bob… Bob Capa[118].

– Ah… sorry, Monsieur, dites-moi, jе note…[119]

Со временем она привыкла, но имя по‑прежнему казалось ей чужим и вызывало раздражение. Если Андре – подходящее имя для coiffeur[120] или официанта, то кто такой Боб? Дядюшка-остряк, долговязый сосед по парте, обычный славный малый с обычной профессией? Она не может понять, как псевдоним может жить своей собственной жизнью. «Роберт Капа» звучало для нее, как и для всех остальных, на французский манер, Робе́р Капа́. Так с ним легче было свыкнуться: имя неясного происхождения, творческий псевдоним. Герда с Андре и не предполагали, что даже американцы примут его за настоящее, тем более что создатели, будучи в полном восторге от своей выдумки, рассказывали о ней направо и налево.

Первого мая славного 1936 года фотограф, петляя, протискивался ей навстречу сквозь практически неподвижную процессию, и Рут, для которой эта эпическая медлительность была невыносима, встала на цыпочки и начала размахивать руками, подзывая его к себе. Они взяли Париж, их было так много, что официально объявленные двумя днями позже результаты выборов – победа Народного фронта – казались всего лишь формальным подтверждением реальности, которую уже подсчитала эта мирная и праздничная толпа, пахнущая ландышами и гвоздиками: все несли одни и те же цветы как символ всеобщего единения демонстрантов. Красная процессия собралась на площади Бастилии под лозунгом «Pour le pain, la paix et la liberté»[121] и с конкретным революционным требованием профсоюзов ввести сорокачасовую рабочую неделю.

– Пойдем поищем Герду, – позвал Андре. – У нас есть что рассказать!

Рут позволила себе поддаться любопытству и руке, тянувшей ее за пальто.

– Я скоро вернусь! – крикнула она Мельхиору.

С трудом пробираясь вверх по улице сквозь шествие, Рут строила догадки. Она было подумала, что они поженились, но тут же отбросила эту мысль: Герда вышла замуж, да еще и за Фридмана, – нет, это маловероятно. Они едут в Америку, мелькнуло у нее в голове, и она тут же решила, что так оно и есть. Воздух пропитан социалистической весной, но в толчее невозможно было избавиться от мысли, что достаточно пары провокаторов, и все закончится как в феврале 1934‑го – десятками жертв. Нужно быть наготове, чтобы удрать, если начнутся столкновения, и, честно говоря, ей вообще не следовало соваться в эту толпу.

Первым они увидели стоявшего на обочине японца, а рядом с ним – Герду.

– Вот и она, – воскликнул Андре и сразу обратился к Герде: – Ты ей все расскажи, а я пока покурю.

Сэйити прикуривал всем сигареты, а Герда подносила зажигалку с видом, словно от кручения колесика ее озарит, с чего лучше начать.

– Нет, ты сам должен представиться.

Андре сделал затяжку, зажав губами фильтр, по‑театральному пристально глядя на Рут, и даже поправил прядь на лбу.

– Как сказал про́клятый поэт, je est un autre[122]. Зовите меня Роберт Капа.

И это все?

Сэйити изобразил апплодисменты. Фридман весь сиял. Герда повторяла «Роберт Капа» с разными акцентами – французским, английским, немецким, – отметив, что имя ни на одном языке не искажается и одинаково хорошо звучит. Никто не обращал внимания на Рут и ее недоуменную улыбку. Мимо них медленно маршировала группа рабочих-металлургов.

Андре выбрал себе псевдоним, только и всего. Герда считала, что научилась всем деловым хитростям у Марии Эйснер, но, если она всерьез полагала, что одного имени достаточно, чтобы сделать себе имя, ей еще явно было чему поучиться.

«В глубине души вы мелкие лавочники, – подумала Рут, – но мечтать не вредно».

– Звучит немного по‑марсельски или вроде того, – заметила она. – Но вообще неплохо.

– Капа – это акула по‑венгерски, – ответил Андре, не обращая внимания на иронию Рут.

– Ну нет, Капа – американец, как Фрэнк Капра, – объяснила Герда, – американец итальянского происхождения или любого другого, лишь бы внешность соответствовала. И главное, чтобы французы попались на удочку.

Рут запуталась. Конечно, это имя куда привлекательнее, чем заурядное Андре Фридман. Но какие еще от него преимущества? Французы предпочтут фальшивого марсельца или, предположим, американца – еврею из Будапешта? Разумеется. Но они ведь уже знают фотографа, так в чем наживка?

Герда, Андре и Сэйити смотрели на нее сияющими глазами, как сговорившиеся дети.

– Это даже лучше, чем Фрэнк Капра, – признала Рут. – В нем есть что‑то благородное, как у дона Диего де ла Веги в знаменитом исполнении…

– Как ты могла такое подумать! – воскликнул Андре. – Мы думали о Роберте Тейлоре, а для нее – о Грете Гарбо. Больше никакой Похорилле. С сегодняшнего дня она Герда Таро, вуаля.

– Полагаю, тоже из Америки.

– А неважно, откуда угодно, – ответила Герда. – Только Роберт Капа должен быть американцем.

Мелькнул транспарант «ПРОТИВ ДОРОГОВИЗНЫ ЖИЗНИ!», за ним другой – «ПРОТИВ НЕМЕЦКОГО ПЕРЕВООРУЖЕНИЯ», а Герда тем временем говорила вещи не менее абсурдные, чем замечания, которыми Рут пыталась вывести их на чистую воду. Роберт Капа живет в «Ритце», у него есть лимузин и гоночная машина, он красавец мужчина, спортсмен и любитель красивой жизни.

– Холостяк? – спросила Рут. – Смотри в оба, а то уведут…

– Конечно холостяк! – вспылил Андре, словно утратив чувство юмора. – Иначе как он может сегодня быть в Монте-Карло, завтра в Довиле, а послезавтра в Женеве, чтобы проверить свои вложения в банке? Не говоря уже о скучных поездках в родную Америку, где его невозможно нигде застать, потому что он летает на частном самолете. У него всегда было все, понимаешь? Дед приехал в Сан-Франциско во время золотой лихорадки, уберег свои самородки от мошенников, но был убит пьяным кредитором. Его вдова отошла от дел: выращивала цветы и читала романы. Три дочери обожали литературу, а единственный сын – ботанику. Юноша стал успешным агрономом и женился на дочери крупнейшего в Калифорнии производителя консервированных фруктов.

– Ты разве хотел стать романистом? – одернула его Герда. – Давай ближе к делу!

– Истории, Schatzi, надо выдумывать как следует, иначе никто не поверит. Консервному наследнику Роберту Капе, – продолжал Фридман, – до смерти надоели Калифорния и персики в сиропе. И вот он все продает, приезжает в Париж, сорит