– Класс, – восхитилась Стомахина.

Катя пожала плечами, мол, долго ли умеючи. Оскорбленная насилием девочка снова заголосила.

– Она когда-то сказала, что истеричек надо хлестать по щекам, – кивнула на Трифонову Александрина. – С тех пор мне очень хочется проверить это на практике. Пожалуй, ты в качестве подопытного кролика подойдешь. Быстро замолчала, вытерла сопли и представилась. Зовут тебя как?

Катя глазам своим и ушам не верила. Будут пощечины или нет, словно зависело от того, понравится ли Стомахиной имя истерички. «Вот кому надо было в артистки, – подумала она. – А ведь Александрина и со мной разговаривала, когда я с ума сходила, наверное, так же. Просто сейчас я впервые наблюдаю ее со стороны. В ее голосе звучит неподдельная ярость. При этом она развлекается, а не ярится. Ничего себе. Даже не верится, что это импровизация». Девочка, похоже, восприняла слова неожиданно явившейся молодой женщины правильно. Достала из ящика стола бумажные салфетки, добросовестно высморкалась и тихо сказала:

– Карина.

Александрина помолчала, будто раздумывая, бить или не бить. Явно отложила решение до ответа на следующий вопрос:

– Ну, Карина, почему ревешь белугой? Не вздумай снова начать. Отвечай.

По щекам Иванцовой текли слезы, побелевшие губы дрожали, но криком кричать она больше не решалась. Горячечно заговорила:

– Я ненавижу эту клинику, этот офис, этот халат. Даже Екатерину Анатольевну иногда ненавижу…

– Ее-то за что? – ласково уточнила Александрина.

Именно ласково, вкрадчиво, но Иванцова сжалась, а Трифонова попятилась.

– За то, что ей здесь нравится. Приходит и увлеченно делает одно и то же. Господи, час за часом, день за днем, неделя за неделей, год за годом. И так до старости! А тут плохо, скучно, гадко, я больше не выдержу. Я хочу писать акварели, играть на сцене, сниматься в кино… Мне нужны люди искусства, с которыми мы понимаем друг друга…

– Теперь молчать, – велела Стомахина и повернулась к Трифоновой с немым вопросом.

– Она три раза не поступила во ВГИК. Но в этом году начала брать уроки у настоящего художника с собственной мастерской, – отчиталась Катя.

– Снова говори, – переключилась на Иванцову Александрина. – Мэтр тебя обидел? Изнасиловал и выгнал?

– Нет, что вы! Он – знакомый родителей, уроки платные. Но каждый раз посмотрит работу, буркнет: «Ничего, ничего, займемся основами», и все.

– А надо, чтобы вопил от восторга при виде?

– Не надо! – снова крикнула девочка. – Я бездарность, понимаете? Абсолютная, никчемная бездарность! Полный ноль! Вот пройдут годы, из меня ничегошеньки не выйдет, я, может, руки на себя наложу. А Земля будет себе вертеться, люди – жить, и всем плевать на то, что Карина Иванцова страдала и не реализовалась. Всем, всем, всем плевать. Они даже не узнают о моем существовании. Я впервые сегодня поняла, что у меня запросто может ничего не получиться. Буду обычной московской чеканашкой, которая воображает себя художницей.

– Так ведь очень нелегко пробиться, – не выдержала душераздирающего монолога твердокаменная Катя.

– Нелегко? – взвизгнула Карина и скрестила на груди руки с короткими пухлыми пальцами. – Сейчас, сию секунду другие выставляются, участвуют в каких-то проектах, репетируют… Сволочи, суки, они не могут быть одарены больше, чем я. Они же ногтя моего не стоят все, вместе взятые! С детства это чувствую, едва ли не с рождения. Но какая-то погань выбивается, и только я тут сижу… Господи, я ни на что не годна. У меня никогда этого не будет!

Трифонова собралась открыть рот, чтобы довести до сведения то ли таланта, то ли бездарности, что распоясываться и поносить ближних не обязательно. Девчонке позарез нужны единомышленники, которые на самом деле презренные ненавистные твари. Где логика? Но Александрина приложила к губам указательный палец правой руки и незаметно под столом подняла большой палец левой, дескать, не издавай звуков, все великолепно. Катя давненько перестала что-нибудь понимать. Она только завороженно смотрела, насколько отличались кисти рук Иванцовой и Стомахиной. Никогда не замечала, что они у людей такие разные. И еще все длилось потрясение от того, что вытворяла ее подруга. Но шоу продолжалось, как ему и заповедовала Мэри Пикфорд, когда ее, благополучно живущую, назвали умершей. Вместо того чтобы развивать тему зависти к сукам, Александрина весело поинтересовалась:

– Ты приезжая или москвичка?

– Москвичка, – от неожиданности Карина попыталась икнуть, но только закашлялась.

– Ах, москвичка! Я тоже. Мне стыдно за тебя! Позоришь любимый город! Меня позоришь!

Как ей удалось вмиг заменить беззаботность на праведный гнев, лучше было не разбираться.

– Я?! Я?!

Было ясно, что девочка, уже готовая прожить бесславную серую жизнь, совершенно не готова стать еще и позором «любимого города» и этой холеной красивой посетительницы.

– Ты! – безжалостно пригвоздила Стомахина. – Люди приезжают из медвежьих углов – жить негде, жрать нечего, даже просто знакомых нет. А царапаются, карабкаются. У тебя крыша над головой, родители со связями, друзья-приятели, чистенькая работа с девяти до шести плюс два выходных. Сколько в Москве людей, пишущих картины или вообще занимающихся художественной деятельностью? Миллионы. И все чувствуют, как ты, хотят того же. У многих, кстати, серьезное образование. Сколько из них известны? Сотня. Знамениты? Десяток. Ты решила, что сдохнешь, если не выйдешь хотя бы в известные? Отвечай.

– Да, – дрожащим голосом сказала Карина, будто признавалась в убийстве.

– Что такое талант?

– Способность выразить свое нестандартное мироощущение.

– Ответ неправильный. Талант – это сила преодолеть все за удовольствие самовыразиться. Это жажда лезть без мыла в узкую, грязную, вонючую трубу конкуренции, годами ползти по ней, обдирая кожу, и вылезти живой. Поползешь?

– Ага, – неуверенно прошептала Иванцова.

– Тогда слушай внимательно. Первое и главное – не бросать работу. Ты не представляешь себе, как она дисциплинирует, учит ценить время творческих занятий. Все равно эти восемь часов в день уйдут на треп, пьянку и прочую дребедень. И еще работа приносит деньги. Не будет своих денег – не будет уверенности в себе, – как ни странно тон Александрины опять изменился. Казалось, будет обличать до победного, но речь вдруг зажурчала, становясь все спокойнее, все медленнее. – Второе, перестань комплексовать с мэтром. Он такой же художник, как ты. Только у тебя рассвет, а у него закат. Но за свои деньги выжми его досуха. Учись не тому, что захотела его левая нога, а тому, что тебе нужно. Но учись как проклятая. Если он еще котируется, бывает зван на какие-то мероприятия, подружись с ним, сядь ему на хвост, таскайся за ним везде. Он будет вынужден представлять тебя как свою ученицу, начинающую художницу. Светись, светись среди официально признанных…