Я в растерянности. С одной стороны, ничего плохого я не делаю. Но при этом зачем было скрывать, что я помогаю Шошанне? Эрон, судя по всему, по-настоящему на меня обиделся – как если бы я его в спину ударил. И он, боюсь, прав.

Тут вступает Питон:

– Почему из всех тутошних Дамблдоров ты решил задружиться именно с этим? Таких музейных экземпляров здесь целый шведский стол, выбирай – не хочу. А ты почему-то выбрал его.

– Мы записываем с ним интервью, – объясняю я. – Он самый интересный человек из всех, кто здесь живет. Он герой войны!

Они долго изумленно таращатся на меня, как будто вместо головы у меня вырос кочан капусты.

– Ага, ты показывал фотографию, – говорит наконец Эрон.

– Я думал, вы, может быть, про это забыли. Для вас же здешние старики – никто.

– А мы, представь, помним, – огрызается Питон. – И про этого мистера Стенвэя все знаем.

– Солвэя, – поправляю я.

– Слушай, – раздраженно говорит Эрон. – Когда три часа в день тренируешься, а потом идешь на исправительные работы – потому что тебя заставляют, а не для удовольствия, – имен всех старых дураков просто не упомнить. Пошли, Питон.

– И про забывчивость от тебя самое оно слышать, – на прощанье обиженно добавляет Питон.

Вот, Чейз, ты и доигрался, думаю я, провожая их взглядом.

Именно этого я больше всего хотел избежать. Они разозлились на меня. И даже хуже того, больше не смогут мне верить.

Первое, что я вижу, возвратившись в комнату, это оставленные у стены ходунки мистера Солвэя. Сам старый солдат стоит на своих двоих и руководит Шошанной, которая вытаскивает из стенного шкафа тяжелую картонную коробку.

– Вы знаете, – говорит она, – мне раньше казалось, что армия приучает людей к аккуратности.

Мистер Солвэй громко хохочет, закинув назад голову.

– Я исключение из правил. Кое-кто из наших до сих пор так туго заправляет кровать, что монета от одеяла отскакивает. А меня от всего этого аккуратизма с души воротит. Я с самого начала пообещал себе, что, как только надо мной не будет сержанта, выискивающего пылинки у меня на ботинках, я разведу вокруг себя милый моему сердцу бардак.

– В таком случае, – сообщает ему Шошанна, – этот шкаф должен быть предметом вашей особой гордости.

Старый солдат ничуть не обижается и, наоборот, выглядит крайне польщенным.

В шкафу висят несколько рубашек, две пары брюк и, у самой стенки, костюм на плечиках. Остальное пространство, то есть девяносто процентов объема, забито… содержимым – другого слова для этой кучи добра подобрать невозможно. Представьте, что в средних размеров шкаф запихали собранное по всему дому добро, все те вещи, которые обычно хранятся в подвале, в гараже и на чердаке: книги, ракетки для настольного тенниса, веник, две статуэтки за победы в боулинге, болотные сапоги, удочку, фотографии в рамках, газонокосилку, коньки, треснувшую сверху донизу восточную вазу в три фута высотой, зонтик, садового гнома, чемодан и несколько разнокалиберных картонных коробок. Подойдя ближе, я заглядываю в коробку, которую вытащила Шошанна. В ней лежат три сменных фильтра для отопительной системы, провода для прикуривания автомобиля и массивные серебряные щипцы для орехов.

В среднем так и выглядят вещи, которые скапливаются у человека за восемьдесят шесть лет жизни. А когда человек переезжает туда, где все это приходится сложить в один шкаф, этот шкаф оказывается набитым до отказа.

– Мы записали много первоклассного материала с рассказами мистера Солвэя, – объясняет мне Шошанна, продолжая рыться в залежах добра. – Но для перебивок надо бы еще снять всякие реликвии, старые фотографии, еще что-нибудь в этом роде. Ты как думаешь?

Иногда, когда речь заходит о рабочих моментах, она забывается и разговаривает со мной как с нормальным человеком.

– Отличная идея, – соглашаюсь я.

Мистер Солвэй заглядывает в другую коробку.

– Вот те на! А я-то думал, куда же задевался набор гаечных ключей.

Глядя, как он стоит, ни на что не опираясь, ходит и даже наклоняется над коробкой, трудно поверить, что это тот же мистер Солвэй, который при нашей первой встрече еле передвигался на ходунках и не пытался открыть шторы, чтобы впустить в свою мрачную комнату побольше света.

Должно быть, после смерти жены, вокруг которой вращалась вся его жизнь, и переезда на Портленд-стрит у мистера Солвэя совсем опустились руки. А теперь, когда мы с Шошанной пришли его снимать, он совершенно преобразился. Чтобы предстать перед камерой в лучшем виде, он начал бриться, лучше одеваться и ходить без ходунков. Медсестры говорят, у него даже аппетит улучшился.

Мы роемся в шкафу, достаем и распаковываем картонные коробки, пока извлеченные на свет пожитки не занимают собой весь пол. Кое-что из найденного пригодится нам для сюжета, например черно-белая фотография, сделанная в корейской казарме; вставленные в одну рамку снимки – один со свадьбы мистера Солвэя, другой с ее пятидесятилетней годовщины; его собственный солдатский жетон и жетон его не вернувшегося с войны товарища.

Этого нам вполне хватило бы, но Шошанна не унимается: встав на четвереньки, она залезла в самую глубину шкафа.

– Что ты там делаешь? – спрашивает мистер Солвэй. – Нефть ищешь?

Пошарив за клюшками для гольфа, Шошанна достает темно-синюю бархатную коробочку странной треугольной формы. На ее крышке серебром вытиснена Большая печать Соединенных Штатов.

– Ты нашла мою медаль! – изумляется мистер Солвэй.

Шошанна открывает коробочку. Она пуста.

– Наверно, выпала, – хмурится мистер Солвэй.

Мы с Шошанной тщательно обшариваем дно шкафа. Там ничего нет.

– Когда вы в последний раз ее надевали? – спрашивает Шошанна.

– В этой богадельне? Да я тут ее то и дело надеваю: по случаю гонок на колясках, партии в канасту, колоноскопии…

– А раньше? До того, как вы сюда переехали?

– Ах, вот что у тебя на уме, – говорит он с кривой усмешкой. – Мол, что, если старый скупердяй хранит пустой футляр от медали, которую он потерял двадцать лет назад? Нет, не надо, не извиняйся. Вопрос вполне законный. А отвечу так, что я никогда эту медаль не носил. Не оттого, что я ее стыдился. Просто мне казалось, что это неправильно. Как если бы, нацепив медаль, я этим хотел сказать: «Глядите, какой я герой. Ну и что, что у тебя тоже есть медаль? Моя-то в сто раз круче. А это твое “Пурпурное сердце” вообще направо и налево раздавали». Жена доставала мою медаль каждый год в День ветеранов. И я каждый раз отказывался ее надеть. Тогда она начищала ее до блеска и убирала обратно. Может, как-то раз она ее куда-то не туда сунула. Под конец жизни с головой у нее было не очень. Так что вероятность велика.[8]