Дуров, чуть не упав, пошарил за диваном и выудил оттуда бутылку вина.

– Чудесно, – сказал он. – Будете?

– Буду, – кивнул я.

Однако дрессировщик никак не мог справиться со штопором – пришлось прийти ему на выручку и самому разлить вино по бокалам.

Я пригубил, а Дуров выпил залпом.

– Что же это вы, Владимир Леонидович, – сказал я укоризненно. – Так ведь и выступать не сможете.

– А черт с ним! – заплетающимся языком ответил Дуров. – Так хоть не страшно. Что, новую афишу уже повесили?

– Нет еще.

– Боятся. И правильно боятся. Все! Черная метка уже есть. Вешай не вешай… Все равно кто-то умрет.

– А если вовсе не вешать афишу?

– Один черт! Налейте еще.

Я налил, но вполовину.

– Лейте! – приказал Дуров.

– Не буду.

– Тогда дайте бутылку.

– Не дам.

Неловкими пальцами Дуров вытащил из коробки папиросу и долго шарил по столу в поисках спичек. Наконец, найдя их, прикурил и выпустил целый клуб дыма. Прищурившись, посмотрел на меня и вдруг смутился.

– Владимир Алексеевич! Стыд-то какой! Стыд! Я на взбесившегося медведя ходил с голыми руками, одним взглядом его подавлял. А тут! Стыдно!

– Ничего, Владимир Леонидович, бывает. Так и на войне – когда в атаку идешь – сначала страшно, потому как противника не видишь. И смерть кажется тебе каким-то черным облаком, которое непременно настигнет и проглотит. А потом, когда самое дело начинается – ничего – страх проходит.

– Проходит… – повторил Дуров.

– Да, проходит. Начинается работа. Работа – великая вещь! Помните кукуевскую катастрофу поезда? Когда несколько вагонов рухнули в яму, размытую дождями под рельсами?

– Ну, конечно.

– Я ведь туда самым первым из репортеров приехал. Заперся в туалете состава, на котором ехала правительственная комиссия, и вышел только в самом конце. Катастрофа была страшная – оторвались паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте. Машинист сплоховал – дал контрпар и буквально раздавил вагоны, которые рухнули в ту пещеру, размолол их вместе с людьми. Туда хлынула жидкая глина, перемешанная с обломками вагонов, и пассажиров живьем погребло под этой массой. Несколько дней вытаскивали. На третий день думали – все, всех вытащили, ан нет – покопали еще и нашли целое кладбище.

– Ужас! – выдохнул Дуров.

– Точно так. И я все время там был и давал телеграммы в «Московский листок». Вы бы меня видели в тот момент – грязный, перепачканный землей – две недели не мылся, весь пропитался трупным запахом. Потом долго не мог есть мясо, полгода – потому как начались обонятельные галлюцинации. Только видел мясо, сразу слышал этот трупный запах.

– Зачем вы мне рассказываете? – скривившись, спросил Дуров.

– Я не сошел там с ума только потому, что все время работал. Я не запил, не повесился, не рехнулся – потому что работал и ни о чем, кроме как о работе, не думал. Вы же перестали думать о работе. Вот вас и засосало в это пьяное болото.

Дуров махнул рукой.

– Не говорите глупостей. Сегодня допью, а завтра – как новенький буду.

– Не допьете и не будете.

Дуров вскочил.

– Да как вы смеете мне такое говорить! Мне! Вы что, знаете меня? Вы меня видите чуть не в третий раз!

– Зато я тебя знаю как облупленного, – вдруг раздался у меня за спиной новый голос. – И потому считаю, что этот господин совершенно прав. Иди-ка, Володя, проспись, а завтра начни репетировать.

Дуров вскинул глаза на человека за моей спиной. Я тоже обернулся.

– Вы дверь-то не закрыли, вот я и вошел без стука, – сказал высокий господин с черными усами, очень похожий на Владимира Леонидовича. Только одет он был щегольски и держался прямо, будто палку проглотил.

– Толя? – выдохнул Дуров.

– Вуаля! – ответил ему брат.

Пауза длилась недолго. Вместо того чтобы раскрыть брату свои объятия, Владимир Леонидович нахмурился и крикнул:

– Ну, ты и наглый!

– А уж как я рад тебе, брат! – лучезарно улыбаясь, отозвался Анатолий Леонидович.

– Что, пришел? Полюбоваться?

– Ну, признаюсь, я давно тебя таким красавцем не видел.

Дуров схватил со стола бутылку и метнул бы ею в брата, не успей я перехватить его руку. Некоторое время мы молча боролись. Потом он сдался, и я отнял у него эту бутылку. Посмотрев на меня бешеным взглядом, Владимир Дуров крикнул:

– Вон! Оба вон! Вон, я сказал!

– Пойдемте, – кивнул серьезно Анатолий, – Володе надо прийти в себя. Нехорошо, что мы тут за всем этим наблюдаем.

– Вон! – заорал Дуров.

Мы спешно вышли, схватили с вешалки свою одежду и скоро оказались на улице.

– Пойдемте, что ли, в «Крым»? – предложил Анатолий. – Поговорим?

– Что же, – ответил я, – кормят там прилично, а для местной публики еще рановато. Так что пойдем.

– Кстати, разрешите представиться – Анатолий Дуров. Володин брат.

– Да, я уже это понял. А я – Владимир Гиляровский.

– О, – отозвался Дуров-младший, – я читал ваши репортажи. Вы знамениты.

– Думаю, не так, как вы, – отозвался я.

Мы, засмеявшись, пожали друг другу руки и пошли на Трубную.

– Как вы помните, пять лет назад братья Никитины почти досуха выжали Альберта, – начал Анатолий Леонидович, наблюдая, как официант ловко наливает ему дорогое темное бордо из запыленной бутылки. – Помещение для своего цирка они сняли почти впритык к цирку Саламонского и начали перехватывать публику.

– Да, конечно, – ответил я и попросил пива.

– Не хотите ли вина? – повернулся ко мне Дуров. – Это шато марго 73-го года от Елисеевых – думаю, в самой Франции его уже не сохранилось.

– Благодарю, сейчас хочется пива.

– Ну, как знаете. – Дуров взял свой бокал даже не за ножку, а за основание. Слегка наклонил и начал покачивать – чтобы вино стало вращаться. – Старое, но все еще терпкое. Пусть немного отойдет… Так вот. Я тогда работал у Саламонского. И Володя тоже. Правда, наши отношения уже тогда были вконец испорчены. Во-первых, потому что у нас разный подход к работе с животными. Он вам не рассказывал?

– Что-то такое упоминал, – сказал я, снимая салфеткой пивную пену с усов, – но я не интересовался подробней.

– Оставим это. – Дуров продолжал вращать вино в бокале, сосредоточившись на нем. – Так вот, официально было объявлено, что Саламонскому удалось выкупить цирк братьев Никитиных. И даже отдельным пунктом прописать, что они больше не будут работать в Москве.