«Сорняки унаследуют землю», – говорил он.

«Кроткие, – поправлял я его. – Кроткие наследуют землю».

«Не получится, – смеялся Адам. – Сорняки вылезут прямо рядом с ними».

Он, бывало, говорил, что если сорвать одуванчик, то на его месте вырастут два. По-моему, это ботанический эквивалент людей в тюрьме. Убери одного из нас с улицы, и на его месте появятся два.

Когда Крэш вернулся к себе в одиночку, а Джои попал в лазарет, на первом ярусе стало на удивление тихо. После избиения Джои мы на время лишились своих привилегий – на сутки нам отменили душ и прогулки. Шэй расхаживал по камере. Перед тем он жаловался, что от кондиционера у него ноют зубы, иногда этот шум его просто доставал, особенно когда Шэй был возбужден.

– Люций, ты сегодня видел того священника? – спросил он.

– Угу.

– Думаешь, он пришел за мной?

Мне не хотелось понапрасну его обнадеживать.

– Не знаю, Шэй. Может, на другом ярусе кто-то умирал и нуждался в последнем обряде.

– Мертвые не оживут, а живые не умрут.

– Спасибо, Йода, – рассмеялся я.

– Кто такой Йода?

Он нес какую-то чушь, совсем как Крэш год назад, когда тот начал сдирать со шлакобетонных блоков свинцовую краску и поедать ее, думая, что она может послужить галлюциногеном.

– Ну, если небеса существуют, то готов поспорить – там полно одуванчиков.

На самом деле я думаю, что на небесах полно парней, похожих на Вентворта Миллера из «Побега», но в тот момент я подразумевал лишь ландшафт.

– Небеса – это не какое-то место.

– Я не говорил, что у них есть координаты на карте…

– Будь это небо, птицы попадали бы туда раньше нас. Будь это в морской глубине, первыми были бы рыбы.

– Так где же это? – спросил я.

– Внутри нас, – сказал Шэй, – и снаружи тоже.

Возможно, он и не поедал свинцовую краску, но наверняка придумал бухло, о котором я не знал.

– Если это небеса, то я подожду до лучших времен.

– Их нельзя ждать, потому что они уже здесь.

– Ну, похоже, ты единственный из нас носил розовые очки, когда тебя поймали с поличным.

Какое-то время Шэй молчал.

– Люций, – наконец заговорил он, – почему Крэш пошел к Джои, а не ко мне?

Я не знал. Крэш был осужден за убийство. Я не сомневался, дай ему волю – он будет вновь убивать. Согласно кодексу правосудия Крэша, оба, Джои и Шэй, были формально одинаково грешны: они причинили вред детям. Возможно, Крэш посчитал, что Джои будет легче убить. Возможно, Шэй вызывал у Крэша некоторое уважение благодаря своим чудесам. Возможно, Шэю просто повезло.

Вероятно, даже Крэш считал его каким-то особенным.

– Он ничем не отличается от Джои… – произнес Шэй.

– Мнение подростка? Только не говори этого при Крэше.

– …и мы ничем не отличаемся от Крэша, – закончил Шэй. – Не знаешь, что заставит тебя сделать то, что сделал Крэш, и точно так же ты не знал, что именно заставило тебя убить Адама, пока это не произошло.

У меня перехватило дух. Никто в тюрьме не говорит о преступлении другого человека, пусть даже втайне считаешь его виновным. Но я действительно убил Адама. Именно моя рука держала пистолет, его кровью была забрызгана моя одежда. Для меня в суде под вопросом было не то, что совершено, а почему.

– Нормально, если чего-то не знаешь, – сказал Шэй. – Это делает нас людьми.

Вне зависимости от того, что именно думал мой сосед мистер Философ, кое-что я знал наверняка: что когда-то меня любили и я тоже любил; что человек может обрести надежду, глядя на растущий сорняк; что итог жизни не в том, где закончишь эту жизнь, а в том, что привело тебя туда.

И я знал, что мы совершаем ошибки.

Устав от загадок, я закрыл глаза и, к своему удивлению, увидел лишь одуванчики – тысячи солнц, словно нарисованные на просторах моего воображения. И я вспомнил о чем-то еще, делающем нас людьми: о вере, единственном оружии в нашем арсенале борьбы с сомнениями.

Говорят: «Бог… не попустит вам быть искушаемыми сверх сил»[5]. Но это поднимает более важный вопрос: зачем Богу вообще обрекать нас на страдания?

– Без комментариев, – сказала я в телефон и шумно брякнула трубку, отчего Клэр, которая сидела на диване с айподом, настороженно выпрямилась.

Заглянув под стол, я выдернула провод, чтобы больше не отвечать на звонки.

Мне звонили все утро: возле моего дома люди разбили лагерь. Что я должна чувствовать, зная, что у стен тюрьмы собрались протестующие в надежде освободить человека, убившего моего ребенка и мужа?

Как вы думаете, желание Шэя Борна стать донором органа – это способ искупить вину за содеянное?

Я думаю, что бы Шэй Борн ни делал и ни говорил, это не вернет жизнь Элизабет и Курту. Я на собственном опыте знала, как ловко он умеет врать и что из этого может получиться. Все это – не более чем рекламный трюк, чтобы вызвать жалость к нему, ведь кто же через десять лет станет сочувствовать тому полицейскому и той девочке?

Я.

Находятся люди, которые заявляют, что смертная казнь несправедлива, ибо так долго тянется время до исполнения приговора; что бесчеловечно одиннадцать лет заставлять ожидать наказания; что, по крайней мере, для Элизабет и Курта смерть была скорой.

Позвольте объяснить вам, где кроется ошибка в этой цепи рассуждений: предполагается, что Элизабет и Курт были единственными жертвами. Это исключает меня, исключает Клэр. Уверяю вас, что каждый день за последние одиннадцать лет я думаю о том, что` потеряла от руки Шэя Борна. Я ожидаю его смерти так же давно, как и он.

По долетевшим из гостиной голосам я поняла, что Клэр включила телевизор. Экран заполнила зернистая фотография Шэя Борна. Это был тот же снимок, что печатали в газетах, но Клэр его не видела, поскольку я сразу их выбрасывала. Теперь волосы Борна были коротко острижены, вокруг рта появились складки, а из уголков глаз расходились морщинки, но в остальном он не изменился.

– Это он? – спросила Клэр.

«Комплекс Бога?» – гласила надпись под снимком.

– Да.

Я подошла к телевизору, нарочно загораживая обзор Клэр, и выключила его.

Дочь подняла на меня взгляд и сказала:

– Я помню его.

– Детка, – вздохнула я, – ты тогда еще не родилась.

Она развернула лежащий на диване плед и накинула себе на плечи, словно ее вдруг пробрал озноб.

– Я помню его, – повторила Клэр.