К чьей памяти я обращаюсь? Лин или собственной?

Годом позже, когда я покажу Лин свое описание ее бегства из Эйсселмонде, она разволнуется, и не потому, что оно неправдоподобно, а потому, что, в отличие от ее более ранних детских воспоминаний, тут много лакун, которые ей не заполнить. Она помнит, как Йо в темноте нес ее на спине; помнит дамбу; помнит, как они крались между домов; а потом сразу – убежище, предоставленное Сопротивлением, и как там было грязно и похоже на кабак или таверну. Помнит койки наверху и как она ночевала в одной постели с еще двумя людьми. И невыносимую вонь. Но велик ли был дом, долго ли они туда добирались – и шагом или бегом? Все как в тумане. Ей кажется, что в моем изложении бегство выходит слишком динамичным. А ведь она была просто безучастной зрительницей, которая наблюдала за происходящим.

– Вы написали все так, как оно могло бы быть, – скажет Лин. – И я вполне готова с этим согласиться, – наконец решит она.

Уже совсем стемнело, и аккумулятор на телефоне сел, так что фотографировать больше не получится. Слегка приуныв, я иду обратно к машине – вокруг нее на стоянке уже пусто. Сажусь за руль, прикидываю дальнейший маршрут. Теплые красные и белые огни на приборной доске странным образом успокаивают. Через несколько минут салон прогревается, и туман, осевший на стеклах, тает. Я беспокоюсь, найду ли дорогу обратно к дому дяди и тети, в Беннеком, в центре страны – ведь телефон сел и ехать придется без навигатора. Как бы то ни было, поднимаюсь по съезду на магистраль, снова вписываюсь в поток грузовиков и еду в сторону моста. Транспорт еле движется, вот-вот начнется пробка. Я еще нескоро доберусь до развязок, где надо будет решать, куда свернуть, поэтому впервые за день включаю местное радио.

Слышу беседу ведущего и гостя. Сначала я не улавливаю тему разговора, что-то о культуре карикатур во Франции. Упоминается какой-то парижский сатирический журнал. Он называется «Шарли Эбдо».

– Это случилось на редакционном совещании… обычно карикатуристы работают дома.

– Вы знали этих художников?

– Лично нет, но их работы мне были известны.

Произошло нечто важное. Упоминаются изображения пророка Мухаммеда и возможные последствия для свободы слова.

В семь часов – короткий новостной выпуск. В редакции сатирического журнала, в котором было принято регулярно высмеивать религию, в том числе ислам, застрелены одиннадцать человек. Угнана машина, на улице в упор застрелен полицейский, тоже мусульманин. Преступники, вооруженные пистолетами и кричавшие о мести, до сих пор в розыске. Известно, что на месте преступления они оставили удостоверение личности и оказались террористами, связанными с подразделением «Аль-Каиды»[7], базирующимся в Йемене. По всей Европе на улицы выходят люди. Десятки тысяч людей стоят молча и держат самодельные плакаты с одной и той же надписью: «Я – Шарли Эбдо».

Мой маленький автомобиль медленно ползет в красном свете чьих-то стоп-сигналов, а радиоведущие тем временем обсуждают ситуацию. Они цитируют экспертов и связываются с корреспондентами, работающими на месте преступления. За вечер появляются новые подробности, разговор сворачивает уже на оценку последствий, а в половине девятого начинается интервью с Йобом Кохеном, бывшим мэром Амстердама. Он вспоминает, как десять лет назад воспринял убийство голландского режиссера Тео ван Гога.

Ван Гог (потомок знаменитого живописца) был кинорежиссером, лауреатом ряда премий и ярым защитником свободы слова. Он принципиально стремился ломать все границы дозволенного. Например, рисовал едкие карикатуры на тему Холокоста, а Иисуса называл «гнилой рыбешкой из Назарета». В 2004 году он снял фильм «Покорность», название которого отсылает к одному из вариантов перевода с арабского слова «ислам». Режиссер показал мусульманских женщин, подвергшихся жестокому обращению в семье, прямо на их телах он написал цитаты из Корана, касающиеся отношения к женам. Фильм показали на национальном телеканале VPRO – изначально это протестантская телерадиокомпания. Через три месяца, когда в девять утра режиссер ехал на велосипеде в офис, в него выстрелили восемь раз прямо на улице и перерезали ему горло. Убийца, мусульманский экстремист, который ранил двух случайных свидетелей, оставил мстительную записку, адресованную сценаристке фильма Айан Хирси Али, приколов ее ножом к груди ван Гога.

По радио прокручивают отрывок из речи, которую Кохен произнес в тот вечер перед людьми, очень похожими на тех, что вышли на улицы в Париже и по всей Европе. В ней он говорит о «площади Дам[8], символе нашей свободы» и о том, как следует добиваться прогресса «обсуждением, пером и, в качестве крайнего средства, судом, но не самочинным правосудием». Его слова призывают к толерантности, к единству, и толпа горячо их одобряет.

Но даже в ноябре 2004 года его воззвание звучало идеалистически. Нормы свободы самовыражения, к которым апеллировал в тот момент Кохен, разделяет далеко не весь мир.

Одно время Нидерланды действительно были страной, где даже премьер-министр ездил на работу на велосипеде без охраны. Но 6 мая 2002 года убили Пима Фортёйна. Подобно ван Гогу, он был в своем роде экстремистом, своеобразно и очень по-голландски сочетая левачество и крайне правые взгляды. Фортёйн был открытым геем, противником политкорректности, иммиграции и ислама, который он называл «устарелым» и не сочетающимся с современной жизнью. На выборах в Роттердаме, в которых он участвовал от местной партии, он получил чуть более тридцати семи процентов голосов. После этого он учредил собственную политическую партию, «Список Пима Фортёйна». Накануне национальных выборов, оказавшись в числе лидеров голосования, он был убит пятью выстрелами в затылок, когда вышел из государственного медиацентра в Хильверсюме. Убийца оказался вовсе не сторонником джихада, а фанатичным противником промышленного животноводства, считавшим взгляды Фортёйна на ислам и иммиграцию угрозой общественным нормам. Но эти подробности, как и в случае убитого полицейского-мусульманина, легко забываются.

Постепенно пробка рассасывается, и я сворачиваю в сторону Утрехта. Интервью с бывшим мэром Амстердама завершено, начинается круглый стол, в котором снова и снова звучит выражение «исламский фашизм». Завтра Париж ждут новые испытания: захват кошерного супермаркета и убийства людей, и на этот раз агрессия будет умышленно направлена на евреев. Уже темно, я прибавляю скорость и снова поражаюсь, как предшествующая эпоха наслаивается на современность: нелепые теории заговоров, экономический спад, утрата веры в умеренных политиков, которые многим кажутся незначительными и коррумпированными. Мой маленький автомобиль движется среди грузовиков, которые везут в Европу товары: холодильники, телевизоры, мебель, пластиковую обувь. Здесь, на трассах, кажется, что от старой Европы не осталось ничего, кроме ее призрака.

В церкви тепло. В стрельчатые окна льется яркий свет, и круглый витраж над кафедрой сияет синим и желтым. От собравшихся пахнет нафталиновой чистотой – они в своих лучших воскресных нарядах, встают и садятся все одновременно и нараспев произносят одни и те же слова: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе».