Наконец, в архиве хранится подтверждение участи, которая постигла родителей Лин, – разумеется, ей самой уже все давно известно. В кратком полицейском рапорте задокументирован их арест 9 октября 1942 года в 22 часа. Заметка об аресте, аккуратно выписанная от руки, кажется крошечной рядом с отчетом о мелком дорожном происшествии – велосипедном столкновении, который занимает большую часть той же страницы. Поразительно, что полицейский, составлявший рапорт, не поленился зайти в больницу и проведать пострадавшего велосипедиста, но смог безучастно написать об аресте и депортации еврейской пары.

Покинув дом, Чарльз и Катарина бежали в Лейден, скрывались там в убежище, и, похоже, на них донесли. Я представляю их – ему тридцать пять, ей всего двадцать восемь, они рука об руку стоят перед теми, кто пришел их арестовывать, во главе с голландским полицейским Ульрихом Кунрадом Хоффманом, ровесником Чарльза.

В каком-то смысле Кунрад Хоффман был противоположностью Харри Эверсу из Дордрехта. Преданный участник Национал-социалистического движения, Хоффман, представ в 1949 году перед судом, ничего не отрицал. Как следует из документов, собранных по его делу, фашистом он был хилым и нервным, занимался мелкими делами – например, доносил на школьных учителей, которые высказывались против немцев. Все анонимные письма, адресованные «Вонючке Хоффману, гестапо», Кунрад передавал шефу полиции, требуя принять меры. Свои письма он всегда писал на бланках с мечом и свастикой, а подписывал голландским фашистским приветствием «Хау зе»[6]. Подверженный приступам тревоги, он добивался воплощения своих бессмысленных идей, например установки подслушивающих устройств в камерах. Он был до крайности пунктуален, исполняя свои обязанности, в том числе и «зачистку» еврейского приюта, где жили сто пятьдесят мальчиков и девочек. Получив после войны приговор, он жаловался на «чрезмерно суровый» тюремный срок в пять лет и три месяца и сказал судье, что как офицер и лицо подчиненное он невиновен «перед законом». Хоффман также заявил суду, что задним числом испытывал угрызения совести из-за своих поступков, но «лишь по мелочам».

Мать Лин, Катарина, была убита в Аушвице спустя ровно месяц после ареста, которым руководил Хоффман. Она погибла вместе со своей матерью, что отчасти утешает Лин. Чарльз погиб через несколько месяцев, 6 февраля 1943 года.

7 января 2015 года, проработав несколько дней в библиотеках и архивах, я еду в Эйсселмонде, где Лин на восемь месяцев получила убежище у Минеке и ее семьи. Я надеюсь увидеть тот самый дом, а еще – пройти маршрутом, которым Лин с Йо в ночь облавы добрались в другое убежище.

Это раньше Эйсселмонде был глухой деревней, а теперь вокруг него паутина шоссе и железнодорожных веток, ведущих в Роттердам и его огромный порт, который тянется вдоль русла Мааса до самого моря. Трудно даже вообразить себе масштаб развития этого поселения со времен войны. В 1962 году Европорт, расположенный к западу от Эйсселмонде, стал самым большим портом в мире и считался таковым до 2004 года. В Европе он до сих пор крупнейший – превосходит по величине своего ближайшего конкурента более чем вдвое. Ежегодно отсюда каждому гражданину Евросоюза доставляют около тонны грузов.

Я остановился у моих дяди и тети и для разъездов позаимствовал у них маленький белый «Пежо-108». В полдень я уже еду вдоль роттердамской гавани Ваалхавен, поражаясь огромному количеству доков, складов и перерабатывающих заводов, которые тянутся по левую сторону. Больше тридцати километров подряд – нефтяные танкеры и штабеля контейнеров. Я миновал цепочку нефтеперегонных заводов – густые джунгли из металлических труб, в просветах между которыми проглядывают тусклые металлические борта судов. Мимо меня течет беспрерывный поток контейнеров на грузовиках: роттердамский порт поглощает пищу для всего континента, словно великанский рот.

Если не знаешь маршрут в Эйсселмонде, нужно быть очень внимательным, потому что шоссе так и норовит увести тебя в доки или к далеким городам, куда доставляют товары грузовики. Я едва успеваю пробиться сквозь поток и свернуть на съезд, который через множество развязок приводит меня в старую деревню – теперь она стоит в тени бетонной двенадцатиполосной эстакады, с которой можно выехать к арочному мосту. Однако саму деревню перемены затронули на удивление мало и там царит прежний покой. Она все так же застроена симпатичными островерхими домиками, у некоторых на фасаде даты – 1889, 1905, 1929. Я оставляю маленький «пежо» на стоянке, на границе старого центра; уже половина четвертого, и солнце склоняется к горизонту, который заслоняют мост и эстакада, ведущая на запад.

Лин не помнит, как выглядел эйсселмондский дом, где ее прятали. Хотя она прожила там больше полугода, но снаружи видела постройку лишь раз, когда ее туда доставили. Она только помнит, что он стоял на окраине, примыкал к дамбе и напоминал ферму.

От стоянки я поднимаюсь к реке Ньиве-Маас, оживленной торговой трассе. Огромные плоские баржи идут по воде, тяжело груженные углем и железной рудой. На противоположном берегу, почти в трехстах ярдах, блестят четыре одинаковых стеклянных треугольника – офисные здания, напоминающие перевернутые набок куски пирога.

В поисках дома, подходящего под описание Лин, я поднимаюсь на гребень дамбы, к эстакаде, и вскоре ее гудящая бетонная громада нависает надо мной, как своды собора. Толстые опоры, на которых она покоится, ежедневно выдерживают четверть миллиона машин. В других странах такая постройка выглядела бы пугающе, но здесь все чисто и ухоженно. Опрятные мусорные баки выстроились в ряд, чуть дальше под эстакадой кто-то выгуливает собаку. Мимо меня проезжает на велосипеде девушка в ярко-синей спортивной куртке, на ходу поглядывая в телефон. Деревенская жизнь продолжается, индустриальная застройка почти ее не коснулась.

Пару часов я изучаю окрестности, в основном брожу среди жилых послевоенных домов, которые пристроены к старым, но иногда натыкаюсь на приметы былой сельской жизни. Почти на закате мне попадается дом, который совпадает с описанием Лин: белый, одноэтажный, на восточной окраине. В торце у него амбарная дверь, под крышей – четыре квадратных окошка – наверное, переоборудованного чердака. Дом стоит вплотную к дамбе, и от дороги его заслоняют густые заросли ежевики и других кустов.

Все ровно так, как я представлял себе этот фермерский дом, и, когда вокруг сгущается темнота, живо воображаю, как Лин и Йо карабкаются по крутому склону, на котором я стою. Заглядываю сквозь кустарник в темные окна дома, делаю несколько снимков. Потом снова поднимаюсь к реке и смотрю сверху на черепичную крышу. Я понимаю, каким маршрутом Лин и Йо пробирались отсюда к центру деревни, стараясь не удаляться от дамбы и берега реки, и потом снова преодолели дамбу и побежали прочь. Да, я все больше уверен, что вижу их маршрут и смогу его повторить.

Но уже через двадцать минут на южной окраине деревни я вижу еще один дом. Он тоже стоит вплотную к дамбе, но к другой, пониже, и вполне подходит под описание Лин. Один этаж, кругом кусты. Я снова делаю снимок, теперь в ярком свете уличных фонарей, и чувствую, что моя вера в собственное воображение слабеет.