Тощая фигура старика, облаченного в синюю униформу, застыла возле опустевшей клетки белых обезьян. Посетители периодически подходили к Любену, о чем-то спрашивали, потом с разочарованным видом удалялись и шли к клеткам хищников или виварию.

— Что ты ему сказала? — спросил Сильвен, стараясь говорить нейтральным тоном. Голос Любена, сказавшего перед расставанием: «Ты ко мне не заходил, договорились?» звучал у него в голове, еще тяжелой от паров анисового ликера.

— Что отвезла обезьян на осмотр к ветеринару… Ты, я надеюсь, ни о чем ему не сказал?

Сильвен сделал над собой усилие, чтобы не отвести глаз под пристальным материнским взглядом, и солгал:

— Я уже две недели его не видел.

На мгновение в глазах Жервезы промелькнуло сомнение, но тут послышался шум взволнованных голосов.

Хранительница музея побледнела:

— Что там еще стряслось?

Теперь вокруг Любена собрались около десятка человек, кричащих все громче и громче.

Жервеза закрыла окно и, обращаясь к сыну, твердо произнесла:

— Пойдем. Боюсь, как бы он не запаниковал и не наболтал им чего не следует…

— Говорю вам, обезьяны у ветеринара, проходят плановый осмотр.

— Все пять? — фыркнув, спросила какая-то мамаша, державшая за руки двоих детей.

— Разве нельзя было оставить двух обезьян или хотя бы одну? — прибавил ее супруг.

Любен, казалось, исчерпал свои аргументы. Вот уже три часа ему приходилось, стоя у пустой клетки белых обезьян, выслушивать одни и те же вопросы, говорить в ответ одни и те же фразы, сохранять на лице одно и то же страдальческое выражение.

За десять минут до открытия, после краткого совещания с сотрудниками музея, Жервеза обратилась к нему:

— Любен, у нас сегодня небольшие изменения, связанные с белыми обезьянами…

Старший смотритель, ожидавший этого сообщения, изобразил удивление. Это оказалось нетрудно, потому что измученное лицо Жервезы его действительно поразило.

— Вчера они как-то странно себя вели… — проговорил он несмело.

— Странно?

— Они еле передвигались… как будто все одновременно чем-то заболели…

«Пробный камень» оказался тяжеловат, но Любен продолжал сохранять невозмутимость, тогда как остальные смотрители встревоженно заговорили:

— Белые обезьяны заболели?..

Жервеза была довольна: пока все шло по плану.

— Я отвезла их к ветеринару.

Новый взрыв удивления:

— Всех?! Прямо среди ночи?

— А что, если они заразили других животных?

Любен ничего не отвечал. Ему очень не нравилась эта двойная игра («Я знаю, что ты мне лжешь, — но ты не знаешь, что я знаю…»), и он старался не смотреть на Жервезу, думая о том, что, в сущности, выдумка насчет болезни не так уж и глупа. Учитывая обветшалость всех зданий и сооружений на территории музея, включавшей Ботанический сад и зоопарк, — а здесь практически ничего не изменилось со времен Всемирной выставки 1889 года, — вспышка эпидемии среди животных не казалась чем-то невероятным. А ведь это была бы настоящая катастрофа!

Но ощущение катастрофы так или иначе появилось — Любен видел это в глазах посетителей. Он уже выбился из сил, объясняя им, почему белых обезьян сегодня не будет.

— Но мы ведь только ради них и пришли!..

Да, публику всегда привлекали эти очаровательные приматы. Некоторые посетители проводили здесь целый день; они смотрели на белых обезьян как на нечто прекрасное и в то же время успокаивающее, как сон или медитация, — возможно, на первозданного человека до грехопадения…

«До того, как появились войны и бомбы», — машинально подумал Любен, успокаивая очередное семейство посетителей:

— Приходите через пару дней, они будут на месте…

— Ма-а-а-м! Обезьян что, не-е-е-ет?

Тяжелее всего было смотреть на детей. Отчаяние, которое смотритель явственно читал в их глазах, ранило его в самое сердце. Он любил детей, их незамутненные души, открытые для воображаемых миров, еще свободные от тяжелых оков рационализма. Они напоминали ему Сильвена, каким тот был в детстве, — того ребенка, которого он некогда посвящал в тайны «скрытого Парижа» и который не далее как вчера вечером приходил к нему за советом…

По сути, Любен заменил ему отца. Что стало бы с Сильвеном, если бы он был воспитан одной только Жервезой? Она наверняка оградила бы его стальным барьером своих правил и причуд… Тогда как Любен открывал ему воображаемый мир, уводил в катакомбы неизведанного… Конечно, и Габриэлла сыграла тут свою роль. Но теперь она ушла…

Тут смотритель почувствовал, что кто-то тянет его за край куртки, и, глянув вниз, увидел маленького мальчика. Его бабушка оставалась стоять в стороне.

— Скажите, месье, они хотя бы не умерли? Обезьяны?

Любен непроизвольно переглянулся с пожилой дамой.

— Скажите, месье, они не умерли? — настойчиво повторил ребенок.

Любен через силу рассмеялся. Отчего, интересно, у мальчишки появилась такая мысль?

— Да нет, малыш, — ответил он, машинально снимая фуражку. — Они все прекрасно себя чувствуют!

Ребенок смотрел на него с жадным любопытством. Смотритель подумал, что мальчик чем-то напоминает Сильвена в детстве. Тот же внимательный взгляд, тот же огонь в глазах…

— Так где же они?

Любен опустился на колени перед ребенком. Из медвежьего рва донеслось глухое ворчание. Смотритель понимал, что, если он сейчас же не придумает что-нибудь достаточно убедительное, ребенок от него не отстанет. Он знал эту породу детей: упрямые и недоверчивые.

— На самом деле, — вполголоса произнес он, придумывая на ходу, — их спрятали! В надежном убежище.

— В убежище?

— Да. Это из-за террористов.

— Террористы хотели убить белых обезьян? — с ужасом спросил мальчик.

Еще одно семейство, стоявшее неподалеку, возле вольера ослов, как по команде, обернулось при этих словах.

«Этот мальчишка наделает мне хлопот!» — с тревогой подумал Любен и, сделав загадочную гримасу, ответил:

— Нет, но ты же наверняка знаешь, что эти обезьяны — они гораздо чувствительнее нас… и если, например, кто-нибудь распылит здесь отравляющий газ — они задохнутся в первую очередь…

Господи, что он несет?! Семейство, стоявшее возле вольера ослов, бросилось к Любену со словами:

— А что, были какие-то угрозы? Или предупреждения о бомбе?..

«Ну вот!.. И что теперь прикажете делать?»

Прежде чем Любен успел что-то ответить, семейная чета наперебой заговорила: