была одна художница88 (знаю, она метила в меня! но… я неуловим, как цель, меня открыть нельзя, ключ утерян… это только в Божией Власти, это лишь _о_д_н_о_й_ (для сверходарения меня, меня — за что-то!) назначено. М. б. — жертвенно? Господи, тогда не надо! Счастья, только счастья — Ей — Господи!) Увидала на столе Тютчева. Она мне когда-то икону написала. — Преп. Серафима. Попросила прочесть «хоть несколько строчек». Она меня слыхала где-то, как я читаю стихи Пушкина. Я прочитал тебя — мою Лебёдочку — читая, тебя _в_и_д_е_л_ — в таком блеске! Она была вся в замирании. Приходила со стариком-отцом, бывшим членом Государственного Совета89. — И тот — только сегодня открыл Тютчева. Ну, слушай, детка, детуля, девочка моя (о, на ты, как мое сердце сжалось от твоих [слез]!). Слушай: «Вчера, в мечтах обвороженных, — С последним месяца лучом — На веждах томно — озаренных, — Ты поздним позабылась сном. — Утихло вкруг тебя молчанье, — И тень нахмурилась темней, — И груди ровное дыханье — Струилось в воздухе слышней. — Но сквозь воздушный завес окон — Недолго лился мрак ночной, — И твой, взвеваясь, сонный (!) локон — Играл с незримою мечтой. — Вот тихоструйно, тиховейно, — Как ветерком занесено, — Дымно-легко, мглисто — лилейно — Вдруг что-то порхнуло в окно. — Вот невидимкой пробежало — По темно-брезжущим (!) коврам; — Вот, ухватясь за одеяло, — Взбираться стало по краям; — Вот, словно змейка извиваясь, — Оно на ложе взобралось, — Вот, словно лента развеваясь, — Меж пологАми развилось. — Вдруг жи-вотрепетным сияньем — Коснувшись персей молодых, — Румяным громким восклицаньем (!!) — Раскрыло шелк ресниц твоих»[67] (!!!). Вот — гениальное! Должно быть — ей, Денисовой:90 даты нет. Но… что бы я написал, зажженный огнем, Твоим! — Целую, крещу, молюсь на тебя, за тебя, Оля. Дай же мне твои губки — вот, целую. Твой Ив. Шмелев

«Пути» мои — пишутся, «в уме». Путаешься в них — Ты, всегда.

31

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

28. Х.41

Оля, милая… какая боль — письмо твое, 22.Х!91 Твоя и моя. Я ответил вчера92, смутный. Прости за exprès, но я не мог иначе, почта так неспешна. Чем оправдаюсь? Оглушенный твоим, 2.Х, не зная, в какой тяготе ты, — ты уже после написала все, — я был потрясен твоим — «нельзя и думать о Париже», и — «не посылайте, ради Бога!» Это был удар. Потом я понял, теперь мне очень больно за тебя. Чем искуплю? Не смею смотреть на тебя, моя святая, мученица! Видит Бог, как я люблю тебя. Более страшного обвинения не мог бы составить против меня самый искусный обвинитель. Мне больно, очень, но я счастлив, как ты даровита! — это я знал, _э_т_о_ лишь утверждение. Да, ты — огромная, _г_о_т_о_в_а_я. Твоя богатая натура, обожженная предельным страданием, жизнью горькой-жесткой, так несправедливой к тебе, — готова к чудесно-творческому. Это и боль, и радость. Ты ничего не сжигала: Ты — родилась, я с изумлением, благоговейно на тебя смотрю. Я писал, ослепленный острым горем, мнимым, да… будто снова я во тьме, в которой жил до встречи с твоим сердцем. Я его слышу, бедное… Оля, прости меня. Я не так виновен. Я в ужасе, — как мог я тебе, такой… дать столько боли! Так любить и — так терзать!.. кого?! Выслушай — увидишь: не я это, это тьма во мне. И я страдаю. Ты сказала так, — мне стало страшно за себя, какой я… неужели это я?! Только ты могла, — с такой предельной силой, с такой разящей правдой! Но… я же не такой. Я не помню всего письма, но ты даешь его. Выслушай же, я хочу разобраться сам в себе. Вижу твое сердце, как оно истекает болью. Я сам хочу кричать от боли. Я многое превратно истолковал. В мгновенной безнадежности, что я потерял! Хоть за это — прости меня! Пойми: я только что называл тебя моей, просил — будь моей, от Бога мне дарованной?!.. И в ответ — страшное твое: «нечего и думать… не посылайте, ради Бога!» Отчаяние меня так оглушило… — и вот, безумие, — мое письмо. Я знал, что произошло! Это не мое сердце говорило, — это темное во мне _к_р_и_ч_а_л_о, утраченное счастье, боль. Все извратилось, вдруг, — все покрылось тьмой. Остановилось сердце. Мучить _т_а_к, _т_е_б_я..! кто всего дороже в целой жизни! Оля!.. так терзать себя, чтобы еще больше боли..? Только тобой живу. И ты могла подумать, что это «игра чувствами»! Это у меня-то! так незаслуженно одаренного тобой! Такое — противно всему во мне, _ж_и_в_о_м_у, чем дышал всю жизнь, что людям изливал! Нет, это не так. Я жалел людей, всю жизнь я со-страдал — и… не пожалел тебя, самое во мне _с_в_я_т_о_е! Нет, это не так. Это все — в помрачении, в отчаянии. За тебя жизнь отдам. Что еще отдать?! Милая, чистая, дитя мое, так обойденная судьбой, израненная, вся… я плачу над твоей головкой, светлой, озаренной Божьей благодатью. Если бы ты узнала, как я страдаю! Вдумайся, — и ты увидишь — и простишь.

Циник-адвокат93. _К_а_к_ я мог его оценку моей книги, Дари… — ставить выше твоего очарования? Нет, ни-когда. Смотри: не выше! — до твоего, в оценке, никто не мог бы вырасти! — ни-кто. Я не высоту, не правду оценил: а _с_и_л_у_ моего образа Дари. А не оценку циником. Даже он, для кого все женщины — «котлеты» только, жратва, — как я в иронии определил его, всю, сущность, — даже он проникся! _з_а_х_в_а_ч_е_н, остановился — как перед откровением, перед Небом, — увидал впервые… — это после всего-то, что давала наша великая литература, и — мировая! Да, я был очень удовлетворен. Тут, в этом… — тебя..? — не мог коснуться, сопоставлять. Я благоговею, Оля, перед тобой. Нет, это циничное — о «котлетах» — не перед тобой я говорил, — это ему я говорил, его определял. А тебя потому, что я все хотел открывать тебе, как моей подруге, моей дружке, моей товарке, самой близкой, — все мое должна бы знать ты, перед тобой быть ясным. Я не погрешил перед тобой. Как ты приняла «Пути» — это для меня было всему во мне — наградой с Неба, всему в моем искусстве. _Т_а_к_ — _н_и-к_т_о! Жизнь Дари, ее души и сердца — _Т_в_о_е. Я с изумлением, в восторге, понял, что ты _ж_и_л_а_ во мне, когда не знал тебя, — когда писал «Пути» — уже искал тебя, инстинктом. Я уже нашел тебя — в Дари, тогда, в марте 35 г., за