– Макс, сколько отсюда ехать до Дижона? На машине?

– До Дижона? Часа три с половиной. Максимум около четырех.

– А на скоростном поезде? – спросил он Аврору.

– Часа полтора? – предположил водитель, бросив на Аврору вопросительный взгляд в зеркало заднего вида.

– Что-то в этом роде, – подтвердила она.

– Поворачиваем, – приказал ЖБМ. – Возвращаемся на вокзал. Аврора, закажите нам два билета. В поезде поработаем.

– Простите, но что у нас за дела в Дижоне? – изумленно спросила Аврора. – Они не могут подождать? А как же с Пустыней Рец? И с Пьером?

– Нет, они не могут ждать. Пьер пока поедет с нами.

Аврора обратилась к айпаду.

– Есть поезд через четырнадцать минут.

– Макс, – коротко сказал ЖБМ.

– Сделаем, месье. – Водитель развернулся и, впритирку проскочив мимо автобуса, надавил на педаль газа.

– И все же, что мы собираемся делать в Дижоне? – настойчиво повторила Аврора.

– Мы едем не в Дижон. Мы едем в местечко километров за тридцать от Дижона. Между Вон-Романэ и Нюи-Сен-Жорж.

Крупная кошка под кайфом. Именно такой навсегда запомнит ее Ален. Она лежала на диване в джинсовых шортах и короткой белой рубашонке, закинув длинные босые ноги на подлокотник, и курила аккуратно скрученный косяк. Волосы у нее странным образом как будто существовали отдельно от головы, похожие на раскидистые пальмовые листья.

Она уставилась на Алена мутным взором. «Ирина, русская актриса», – коротко представил ее Лепель. Судя по всему, это была его подруга – или любовница, что в принципе одно и то же. Интересно, подумал Ален, как это Лепелю удалось соблазнить такую красивую – и молодую – женщину. Алену приходилось встречать девушек, которым хотелось читать стихи и петь песни, обсуждать с ними картины и фильмы. Эта девушка вызывала совсем другие, более сложные чувства – ее хотелось то ли, не сходя с места и не слушая возражений, трахнуть, то ли попросить выйти за него замуж. Что до второго варианта, то с ним он явно опоздал; ну а относительно первого… Ему никогда и в голову не пришло бы силой навязываться женщине. Поэтому он понимал, что Ирине, раз уж ее так звали, суждено навсегда остаться для него прекрасной и недостижимой мечтой наподобие фантастической красоты рыб, которыми можно лишь любоваться через толстое стекло океанариума. Как и эти экзотические создания, она не обращала внимания на посетителей и существовала в своем мире, в представлении Алена состоящем из снега, любовников, контрабандной водки и волков. Лепель не выразил горячего желания увидеться с Аленом, но в конце концов поддался: тот приходил посмотреть на его первые перформансы, в том числе на тот, где он точил карандаши. В последний раз они встречались в двухтысячном году на коктейле, организованном фондом Картье по случаю небольшой ретроспективной выставки, посвященной творчеству художников-вещистов – идею создания этого направления еще в начале девяностых высказал Лепель. Он послал Алену приглашение на открытие вернисажа, но поговорить им там так и не удалось.

* * *

– Вот и хорошо, что письмо затерялось, – сказал Лепель, возвращая Алену конверт с эмблемой «Полидора» и снимая с носа очки с полукруглыми стеклами. – Только представь на минуту, куда бы это нас привело…

Ален промолчал. Ирина замахала рукой, чтобы ей тоже дали посмотреть письмо, и Ален протянул его ей вместе с конвертом.

– Ты живешь на улице Москвы? – удивилась она. – Здесь есть улица Москвы?

– Да. А рядом улица Санкт-Петербурга. Ее недавно переименовали. Раньше она называлась улица Ленинграда.

– Это русский квартал? – с сильным акцентом спросила она.

– Нет, это европейский квартал. Все улицы носят названия европейских столиц или просто крупных городов.

– Жалкими неудачниками, вот кем мы стали бы! – заявил Лепель, поднимаясь с кресла. – Играли бы в провинциальных домах культуры в залах на пятьдесят человек. Вот что за жизнь ждала бы нас. Не жизнь, а дерьмо! И от этой перспективы нас избавила твоя почта. Я бы на твоем месте отнес им букет цветов.

Собираясь к Лепелю в мастерскую в департаменте Ивелин, Ален готовился к чему угодно, только не к этому.

– У нас могло бы получиться, – возразил он. – Многие группы добились успеха, возьми тот же «Телефон»…

– «Телефон» давным-давно распался, – перебил его Лепель. – К тому же они начинали намного раньше нас, еще в семьдесят седьмом. До всякой новой волны. «Телефон» играл панк-рок, если ты не в курсе.

– Ну и что, что они распались? – не согласился Ален. – Depeche Mode, Eutythmics, The Cure тоже существовали на протяжении какого-то времени, и значение имеет именно это. Кстати, «Индошин» по-прежнему играет.

– Ты ошибаешься, – безапелляционным тоном заявил Лепель. – «Индошин» действительно «восстал из пепла», но здесь есть один нюанс. Он воскрес благодаря Никола Сирки-су, а это – законченный псих, помешанный на славе. Если бы не он, ничего у них не вышло бы. Я признаю, что в годы упадка он вел себя очень мужественно, все девяностые он продолжал верить в свою группу, хотя все от нее отвернулись, но… Слушай, ну посмотри хоть на себя! Ты врач, у тебя своя практика, куча пациентов, ты зарабатываешь хорошие деньги, можешь позволить себе купить загородный дом – а может, уже купил, можешь оплачивать детям образование, ходить по ресторанам, ездить в отпуск… Даже Воган бросил это дело, когда понял, что у нас нет никаких перспектив. Даже ЖБМ! Ты что, думаешь, он всю жизнь мечтал стать нашим продюсером? Нашим импресарио? Нет, конечно! Он и не собирался связывать с нами свою судьбу. А наша вокалистка, Беранжера? Что с ней стало? Неизвестно. А я? Да, я? Неужели ты и правда веришь, что я отказался бы от того, что имею сейчас, и предпочел стать рядовым барабанщиком в группе, которую приглашают зажигать на деревенских ярмарках? Я богат и знаменит. А с вами я превратился бы в неудачника.

– Ты есть неудачник, – проговорила Ирина, выпуская клуб дыма.

– А ну дай сюда, – рявкнул Лепель и вырвал у нее из рук письмо, которое протянул Алену. Тот убрал письмо назад в конверт.

– Ладно, так сохранилась у тебя та кассета?

Лепель вздохнул и пожал плечами:

– Дружище, прошло тридцать три года. Разумеется, она не сохранилась. А ты не потерял мою картину? Ту, из карандашных стружек? Они здорово поднялись в цене, так что ты удачно вложил деньги. За сколько ты ее купил?

– Не помню, – ответил Ален. – Тогда еще франки ходили. За тысячу, что ли…

– Хо! – воскликнул Лепель. – А сегодня она стоит двадцать тысяч евро! Вот так-то! – И он покачал головой, словно сам поражаясь своей щедрости.

Ален допил апельсиновый сок. Его поиски зашли в тупик. Те из бывших товарищей, до кого он сумел дотянуться, не сберегли кассету. Впрочем, какое это теперь имело значение? С кем он повидался? С чокнутым фашистом, свихнувшимся на политике. С владельцем тайского отеля, которого он избавил от фурункула на заднице, – в эту минуту тот наверняка сидит за столом и лакомится рыбой на гриле с красиво воткнутым в ее пасть цветком. Наконец, с самовлюбленным современным художником, довольным своей жизнью, которому глубоко плевать на «Голограммы».