— Да. Черное. И горькое на вкус.

— Ты разве ел?

— Один раз ел. Я тогда был молод и вкус у меня был неприхотливый. Теперь бы ни за что не стал.

— Да. Теперь их не едят. Невыгодно.

— Невкусное у них мясо. Горькое. Мне не нравится.

— Да и невыгодно их есть, когда белые дают за них лошадей.

Они вошли в улочку. Жалкие немые игрушки — фетиши из дерева, тряпок и перьев — валялись в пыли у побуревших порогов среди обглоданных костей и осколков сделанных из тыквы мисок. Ни шороха в лачугах, ни единого лица в дверях. Так было со вчерашнего дня, с тех самых пор, как умер Иссетибеха. Но индейцы уже и сами знали, что тут найдут.

Они подошли к лачуге побольше размером, стоявшей в середине поселка. Здесь в определенные дни лунного месяца собирались негры и совершали первую часть обрядов, а с наступлением темноты переходили на реку, где держали свои большие барабаны. В этой комнате хранились разные мелкие принадлежности, магические украшения и записи обрядов — деревянные дощечки с нарисованными красной глиной символическими знаками. В середине комнаты под отверстием в крыше был очаг с остатками золы и подвешенный над ним железный котел. Ставни на окнах были закрыты, и в первую минуту после яростного солнечного света индейцы ничего не могли различить — только какое-то движение и тень, где поблескивали белки глаз: казалось, в комнате полным-полно негров. Оба индейца остановились на пороге.

— Ну вот, — сказал Три Корзины. — Я же говорю, что это неправильно.

— Не нравится мне здесь, — сказал другой.

— Запах, да? Это оттого, что они боятся. Они пахнут не так, как мы.

— Уйдем отсюда.

— Ты тоже боишься. Я это чую по запаху.

— Может быть, мы это Иссетибеху чуем.

— Да. Он знает. Он знает, что мы тут найдем. Он еще когда умирал, так уже знал, что мы сегодня тут найдем. — Из комнаты навстречу индейцам шел острый запах, в густой тени поблескивали глаза негров. — Вы меня знаете. Люди прозвали меня Три Корзины. Тот, кого мы ищем, убежал. — Негры не отвечали. В знойном неподвижном воздухе запах от негров, от их тел, казалось, шел волнами, то усиливаясь, то ослабевая. Казалось, они все, как одно существо, думают о чем-то чуждом и непостижимом. Они были как притаившийся в темноте осьминог, как разрытые корни огромного дерева. Как будто только что подняли пласт земли и под ним обнаружился большой перепутанный вонючий клубок скрытой от света и внезапно потревоженной жизни.

— Ну же, — сказал Три Корзины. — Вы знаете, зачем мы пришли. Тот, кого мы ищем, убежал?

— Они что-то думают, — сказал другой индеец. — Уйдем отсюда.

— Они что-то знают, — проговорил Три Корзины.

— Ты думаешь, они его прячут?

— Нет. Он убежал. Он убежал еще вчера вечером. То же самое было, когда умер дед того, кто сейчас вождь. Мы его три дня ловили. Три дня Дуум не мог уйти в землю, он говорил: «Я вижу моего коня и мою собаку. Но я не вижу моего раба. Что вы с ним сделали, почему не даете мне успокоиться в могиле?»

— Они не хотят умирать.

— Да. Цепляются за жизнь. Всегда с ними хлопоты. Это люди без чести и без достоинства. Всегда с ними хлопоты.

— Не нравится мне здесь.

— Мне тоже не нравится. Но что поделаешь. Это дикари. Нельзя от них ждать, чтобы они уважали обычай. Вот почему я и говорю, что теперь все неправильно.

— Да. Они цепляются за жизнь. Они даже готовы лучше потеть на солнце, чем уйти в землю вместе с вождем. Но того, кто нам нужен, здесь нет.

Негры ничего не говорили, не издали ни звука. Глаза их отсвечивали в темноте, дикие и покорные; запах шел волнами, густой и острый.

— Да, они боятся, — сказал другой, индеец. — Что нам теперь делать?

— Пойдем, поговорим с вождем.

— А станет ли Мокетуббе слушать?

— А как же иначе? Ему это не понравится. Но он теперь вождь.

— Да. Теперь он вождь. Теперь он может хоть весь день носить туфли с красными каблуками.

Индейцы, повернулись и вышли. В дверном проеме не было двери. Ни в одной лачуге не было дверей.

— Он и раньше их надевал.

— Тайком от Иссетибехи. Но теперь туфли его, потому что он вождь.

— Да. Иссетибехе это не нравилось. Я знаю. Я раз слышал, как он сказал Мокетуббе: «Когда ты станешь вождем, туфли будут твои. А пока это мои туфли». Но теперь Мокетуббе вождь и может их носить.

— Да, — сказал другой индеец. — Теперь он вождь. Раньше он носил туфли тайком от Иссетибехи, и никто не знал, известно об этом Иссетибехе или нет. Но теперь Иссетибеха умер, хотя еще не был стар, и туфли принадлежат Мокетуббе, потому что Мокетуббе теперь вождь. Ты что об этом думаешь?

— Я об этом не думаю, — сказал Три Корзины. — А ты?

— Я тоже не думаю, — ответил другой.

— Вот и хорошо, — сказал Три Корзины. — Это ты умно делаешь.

II

Дом стоял на пригорке, окруженный дубами. Спереди он был одноэтажный — собственно говоря, просто рубка парохода, который когда-то сел на мель возле берега. Дуум, отец Иссетибехи, со своими рабами расснастил этот пароход и перекатил его по кипарисовым каткам к себе домой — двенадцать миль по суше, на что ушло пять месяцев. В то время его дом состоял из одной кирпичной стены. Он приставил к ней рубку широкой стороной, и сейчас золоченые карнизы в стиле рококо, местами выщербленные и облупленные, возвышались в своем поблекшем великолепии над завешенными жалюзи дверями кают; сохранились и надписи золотыми буквами над дверьми.

Дуум принадлежал к роду вождя, но не по мужской линии — он был из племени минго[47], один из родственников с материнской стороны. В юности он совершил большое путешествие, до самого Нового Орлеана, — это было давно, и Новый Орлеан был тогда как бы европейским городом; Дуум спустился в лодке с севера Миссисипи к Новому Орлеану, где свел знакомство с Шевалье Сёр-Блонд де Витри, чье общественное положение было так же сомнительно, как и его собственное. Под руководством этого наставника он прошел хорошую школу среди игроков и головорезов в новоорлеанском порту. Там он выдавал себя за вождя, наследственного владельца всей земли, которая составляла достояние мужской линии рода. И так как вождь у индейцев зовется «Человек», то Сёр-Блонд де Витри стал звать его du Homme, откуда и получилось — Дуум.

Они всюду появлялись вместе — приземистый индеец с грубым лицом и