– Что-то мне подсказывает, ты не объяснишь, что тут творится?

– Не мне это объяснять, – ответил Павел.

– Видимо, да, – согласился Кляйн. – Значит, остается только ждать Павла, да?

Павел просиял, кивнул:

– Скоро. Не стоит волноваться.

Когда Павел ушел, Кляйн откинулся на подушку и задумался. Он бы мог выбраться из кровати и, когда придет один из Павлов – главное, чтобы не очень крупный, – пожалуй, изобразить слабость, а потом застать его врасплох и победить. Ударить в горло со всей силы, ну или почти – только чтобы не убить. Трудно ли будет? Не слишком ли трудно? Он все думал, представляя, как мелькнет рука, как он почувствует ребром ладони горло Павла.

Но нет, вдруг понял Кляйн, ему теперь слишком интересно узнать, что происходит, чтобы просто уйти.

* * *

Этой ночью ему снился пожар: разрозненные клочки и фрагменты пламени, собранные, как он понял позже, из разных пережитых за жизнь моментов с дымом и огнем – как приятных, так и не очень. Но среди всех этих обрывков было одно ядро, оно ревело и пылало: он видел, как выходит из двери с рукой, отсутствующей по локоть, и как ему в голову стреляет охранник с рукой-пистолетом. «Это только сон», – говорил Кляйн себе и радовался, что не путает его с явью, хотя позже постепенно пришло гложущее ощущение, что это не просто сон – не всегда был сон.

Он прострелил охраннику голову, тот охнул и упал навзничь, выплевывая кровь с губ мелким туманом, который медленно затенил пол рядом с его лицом. Через какое-то время мужчина, кажется, умер. Кляйн обыскал его карманы, нашел сигареты, коробок спичек. Поджег одежду мертвеца, потом стоял и смотрел, убедившись, что от пламени займутся стены.

Двери рядом начали открываться и тут же захлопываться. Кричали люди. Он побрел по лестнице и застрелил охранника, поднимавшегося навстречу, – повезло. Через пару секунд споткнулся о его тело и, кувыркаясь, покатился до самого низа.

Когда он очнулся, то услышал игру на пианино – аккуратную меланхоличную мелодию. Исполнителя он видел со спины, но все же понял, что это блондин без руки. Не иначе как Павел. Он играл всего пятью пальцами, но мелодия от этого как будто не страдала.

Она стала неторопливой, заплелась вокруг себя, медленно умерла. Мужчина посидел у инструмента, зажав педаль, чтобы резонировали последние ноты. Половиной тела он все еще нависал над клавиатурой. Вторая рука – культя – безвольно висела сбоку, словно каждую часть тела контролировал свой мозг. Любопытный и пугающий эффект.

Наконец ноты совершенно затихли, и обе половины спины наконец расслабились, чтобы вновь слиться воедино. Человек развернулся навстречу Кляйну и сказал:

– Хиндемит. Пьесу заказал Витгенштейн – не философ, а его музыкально одаренный брат, Пауль, который лишился руки на войне. Он заказал более ста произведений на пианино для одной руки. Он был провидцем.

Не зная, что сказать, Кляйн ответил:

– Я полагаю, ты Павел.

– Разумеется, – ответил незнакомец, слегка улыбаясь. Встал и подошел к койке Кляйна.

– Но ты же не всегда был Павлом, – сказал Кляйн.

– Наверное, самое успешное произведение из тех, что заказал Витгенштейн, с философской точки зрения, – это еще одна работа Хиндемита, настоящее испытание даже для двурукого пианиста. И все же стресс, налагающийся на пальцы однорукого человека, придает мелодии резкость, которой с более расслабленным, более самоуверенным двуручным подходом буквально невозможно добиться. У Хиндемита было две руки, но писал он так, словно имел только одну. Вы играете, друг Кляйн?

– На чем?

– На пианино, разумеется, – ответил Павел.

– Нет.

– И никогда не учились? Может быть, брали уроки в детстве, но так и не увлеклись?

– Что-то в этом роде, – ответил Кляйн.

Павел вернулся к пианино и зажал ноту, позволил ей резонировать, потом выбрал ее тоническую противоположность.

– У меня, конечно же, перед вами преимущество, – сказал Павел. – Я слежу за вами уже довольно давно. Вы же, с другой стороны, не представляете, кто я.

– Ты Павел, – сказал Кляйн.

– А кто здесь не Павел? Даже вы могли бы стать Павлом, не будь для вас уготована иная роль.

– А кто сказал, что я хочу ее принять?

– Вы же не верите, друг Кляйн, что мы сами выбираем свой путь в жизни? Наша судьба подвластна только Господу. С самого начала у нас есть предопределение. Вы же верите в Бога?

Кляйн не ответил.

– Не важно, – сказал Павел. – Я пришел к выводу, что не имеет значения, верите ли в Бога вы, если Бог верит в вас. И мы тоже верим в вас, друг Кляйн. Сперва мы не были уверены, что вы – это Он, и потому наблюдали. Но теперь мы уверены. С того момента, как вы приняли решение отправиться в поселение с посланниками, ваша судьба неумолимо утвердилась.

– Кто это – мы?

– Мы, – сказал Павел, простирая руки. – Павлы.

– Павел, я – не Он, – сказал Кляйн. – О чем бы вы ни говорили, я – не Он.

– Но вы – Он, – возразил Павел.

Кляйн покачал головой.

– Вы убедили нас окончательно, когда, вместо того чтобы погибнуть от их руки, освободились, карая грешников мечом разрушения. Конечно, метафорически. Под мечом я имею в виду пистолет.

– Ересь какая-то, – сказал Кляйн.

– Да, – согласился Павел. – Вот именно – ересь. Вы казнили их беспощадно, как еретиков.

– Я хочу немедленно уйти отсюда, – сказал Кляйн. Он хотел отвернуться, но не знал куда.

Павел нахмурился:

– Вы можете уйти. Всегда могли. Мы не такие, как они. Никто вас не остановит. Но они будут вас искать. Люди Борхерта.

– Вот как? – сказал Кляйн.

– Они никогда не перестанут вас искать, – ответил Павел. – Либо вы, либо они. Око за око, друг Кляйн. Если уйдете, вам придется убить их всех.

До конца дня Кляйна оставили одного в комнате, хотя у него было ощущение, что если он поднимется с кровати и направится к двери, то откуда ни возьмись появится Павел, уже наготове, а то и не один. Он бы мог уйти, если бы захотел, верил Кляйн. Ему уже было лучше, учитывая все обстоятельства, и он справится, если понадобится. Но, несмотря на их заверения, что он волен уйти, Кляйн не верил, что его не остановят. А стоит ему выбраться – если за ним по пятам идут люди Борхерта, что тогда? Лучше оставаться здесь, восстанавливаться и выбрать нужный момент потом.

Главное, говорил он себе, не позволить любопытству взять верх над здравым смыслом, понять, когда, несмотря на страдания, придет время сбежать. Он снова взглянул на картину с одноногим крикуном, и теперь ему показалось, что человек хочет покинуть картину, но не может – не может заставить себя ухромать от истекающей кровью женщины в мешке у своих ног, наверняка мертвой. Возможно, потому-то он и кричал.