Недолговечной связи Гарделя с Ивонной рано или поздно суждено было оборваться. Не из-за недостатка любви – как раз наоборот. Хоть эти двое никогда не признались в этом, они по-настоящему любили друг друга. Но Певчий Дрозд никогда не позволял себе запутаться в паутине любви. С другой стороны, Ивонна не имела ни желания, ни умения раскидывать сети. Вот так складывались дела. На первом месте для него всегда стояла верность друзьям, барной стойке, кабаре и ночи. Женщины являлись объектом поклонения, они были там, далеко, коварные и неблагодарные, – о них следовало петь, следовало страдать от их измен и жаловаться на их неблагосклонность словами танго. Женщины оставались там, чтобы им можно было напомнить, из какой грязи их вытащили, а они в конце концов всегда уходят с другим, с богатым баловнем судьбы. С упорством лосося, плывущего против течения, Гардель сопротивлялся бурному потоку страсти, всегда готовому его увлечь. С другой стороны, помолвка и женитьба в кругу друзей Гарделя были равносильны каторге. Второй ценностью после друзей являлась свобода. Жена, дети – подобное могло случиться только с недоумками. Если какого-нибудь парня из кафе по горячим следам уличали в попытке бросить товарищей ради женщины, самые опытные собутыльники – те, кто вернулся из супружеского ада, или те, кто в последний момент был спасен по воле небес, – проводили с отступником воспитательную беседу. И тогда бедолага, поддавшийся чарам любви, оказывался в центре круга друзей, горящих желанием поделиться с ним высшей мудростью:

Послушай, это задарма,

закон не знает исключенья:

быку удобней без ярма.

Ты скажешь: мысль не глубока,

но нет вернее изреченья —

уютна жизнь холостяка,

а брак несет одни мученья.

Слово тут же брал следующий участник; голосом, охрипшим от житейской опытности, он выводил:

Подружка – как бутыль абсента:

с ней провести приятно ночку,

но пить всю жизнь – никто не станет;

смотри не проворонь момента —

не то посадит на цепочку

и к пропасти тебя потянет.

Если же и этих слов оказывалось недостаточно, слово брал еще один из тех, кому удалось вернуться из гражданской смерти; он объяснял, как важно до последнего цепляться за жизнь:

Вообрази, какая драма

тебе грозит, и поделом:

прощай, покой и сибаритство,

милонга и «Политеама»[54];

тогда останемся в былом

и мы, друзья старинных лет,

и бар на улице Лесама —

все в синей дымке растворится,

как будто не было и нет.

В конце концов, положив руки на плечи жалкого неудачника, заранее принося свои соболезнования, все друзья запевали хором:

Слепец, ты в путь пустился длинный

с неправильным поводырем

и видишь мир в неверном свете;

предмет твоей безумной страсти,

чья талия – стройней осиной,

вдруг начинает пожирать

бисквиты, пончики и сласти

и на усиленной диете,

как дрожжи, пухнет день за днем.

Пока ты волен выбирать,

прислушайся к совету друга,

возьмем пример куда уж проще:

как только сказано «супруга»,

на ум приходит мысль о теще.

Все это были очень важные причины, и когда Гардель почувствовал, что влюблен, он, естественно, подумал о бегстве. Но он был влюблен. Он хотел собрать чемоданы и унестись в Барселону. Но он был влюблен. Он закурил и попытался спокойно все обдумать, проанализировать ситуацию, быть рассудительным. Но рассудок он потерял. Не существовало просто ничего, что не напоминало бы ему об этих синих печальных глазах, об этой девичьей груди. Он попался в лапы к пауку, который даже и не думал раскидывать паутину. Он сам оказался в ловушке, никто его не подталкивал. Он подумал о небоскребах Нью-Йорка, о Латинском квартале Парижа, о портовых кабачках Барселоны, но ничто не вызвало у него такого волнения, как эти длинные стройные ноги, теплым гостеприимством которых он пользовался каждый день, после четырех часов вечера. Если бы не желание во что бы то ни стало избежать любви, Гарделю и Ивонне, возможно, удалось бы пережить долгий роман, страстный и в то же время гармоничный – хотя на самом деле одно исключает другое.

Ивонна переживала бушевавшие в душе Гарделя бури безропотно, с молчаливой покорностью судьбе. Она стойко переносила резкие перемены в его настроении: сегодня он мог быть нежным и пылким любовником, на другой день – глыбой льда, дрейфующей в океане безразличия. Порою Певчий Дрозд поражал ее красноречием и бьющей через край откровенностью, а уже через минуту он превращался в какого-то подозрительного зверька, забившегося в нору своей молчаливой задумчивости. В какой-то вечер Певчий Дрозд встречал ее букетом хризантем, продетых в жемчужное ожерелье, а в другой выходил ей навстречу, до боли сжав кулаки, еле сдерживая ярость. Временами он писал ей отчаянные письма, полные безмерной тоски, в которых он почти уже был готов сделать долгожданное признание, но бывали дни, когда он говорил ей обреченно, не поднимая глаз:

– Дальше так продолжаться не может.

Однако полной ясности в его словах не было никогда. Ивонне оставалось неизвестно, что не она повинна в том, что чувства Гарделя раскачиваются, словно маятник; ей неоткуда было узнать, какую жестокую молчаливую битву ведет он наедине с собой. Ивонна принимала дни нежности с потаенной радостью и с безмолвным стоицизмом выдерживала другие дни, когда все казалось черным и безнадежным. И все-таки, хоть сама девушка этого и не замечала, его нескончаемые колебания подтачивали ее дух, словно волны, которые, набегая и опадая, вымывают борозды в скале. Именно на камнях этого неустойчивого равновесия свили свое гнездо надежды другого мужчины. В эти дни Ивонна познакомилась с Хуаном Молиной.

Когда трескотня после его выступления затихала, Хуан Молина наблюдал из своего полумрака за тем, как меняется публика в кабаре. Нетерпеливые посетители секции вермутов, открытой с семи до девяти вечера, постепенно уступали место ночной фауне. По мере того как зал покидали молодые влюбленные и супружеские пары со стажем, к столикам начинали стекаться завсегдатаи с замашками жиголо, денди-бездельники и плейбои с обложек модных журналов. После полуночи появлялись настоящие хозяева жизни. И тогда действительно заказывалось шампанское лучших сортов и пахло английским табаком. Бравурный вечерний оркестр сдавал позиции серьезным музыкантам – из тех, кто сегодня в Буэнос-Айресе, а завтра в Париже. И появлялись женщины. Француженки из Франции и из других земель. Все увешанные драгоценностями, достойными принцесс, обученные всем приемам женского кокетства, знающие, как обращаться с мужчинами в любой ситуации, в юбках, не прикрывающих коленей, и с носами, задранными выше, чем плюмажи на их шляпах.

В полумгле такой вот веселой распущенности этих двоих объединило несчастье. Быть может, Ивонна и Хуан Молина уже не в первый раз встречаются в «Рояль-Пигаль», однако можно сказать, что в ту ночь они наконец-то стали видны друг другу, словно бы оба неожиданно припомнили – сами того не сознавая, – что их дороги уже дважды пересекались. Ивонна впервые взглянула на Молину как-то иначе, чем просто на одного из борцов. Молина впервые разглядел в Ивонне что-то помимо ее ремесла проститутки. Подобно двум одиноким душам, заблудившимся в полутьме и узнавшим друг друга по одному взгляду – словно бы они смотрелись в зеркало, – Хуан Молина и Ивонна, едва увидев друг друга, уже знали, что их судьбы отмечены одним и тем же таинственным знаком. Они не разговаривали между собой. Сначала каждый из них поймал взгляд другого сквозь дно бокала. Потом они обменялись несколькими мимолетными взглядами; в конце концов они посмотрели друг на друга прямо и не отводили глаз долго, неисчислимое количество времени. Словно бы все, что их окружало, неожиданно исчезло, словно двое потерпевших кораблекрушение, встретившиеся посреди океана и, даже зная, что спасения ждать неоткуда, обнимающие друг друга, чтобы не гибнуть в одиночку, – так, с тем же веселым отчаянием смотрели они друг на друга целую вечность. И поняли все. Молина понял, что в глубине этих глаз, бирюзовых, как воды Средиземного моря, под шелком этого бордового платья живет страдание, такое же безбрежное, как океан, отделяющий девушку от родной земли. Не отводя взгляда, не произнося ни единого слова, Хуан Молина, сидящий за своим столиком, окутанный полной музыки тишиной, одними глазами поет девушке песню, услышать которую способна лишь она: