Один раз я дошла до такого озверения, что просто взяла и клюшку ему в конек вставила. Он, естественно, упал, пропахав носом полкатка. Мы играли по короткому борту, и он вот так пошел по синей линии, а в конце стояли стульчики, условные ворота, туда мы забивали шайбу, он в этот стульчик прямо и вошел. Я, конечно, зараза такая, к нему подъехала: «Станислав Алексеевич, вам не дует?» Причем все вокруг, конечно, хихикают. Он все понял, но, надо отдать ему должное, в этот момент не то что тут же мне сдачи не дал и не выгнал, он, сцепив, как только он умел, челюсти, продолжил играть в хоккей.

И продолжал меня доводить до кошмаров. Зачем такая необоснованная физическая жестокость? Тем более когда у ученика уже нет сил. Если он на меня злился, то начинал больше внимания уделять другой паре, Горшкова — Шеваловский и этим доводил меня еще больше. Я постоянно, его стараниями, оказывалась взбешенной и много раз себя ловила на мысли: «С этим надо кончать».

Я думаю, у нас очень сильно портились отношения с Татьяной, именно потому, что все-таки у Жука я была самой главной спортсменкой. Сначала, да, когда я была молодая, он работал в основном с другими, старшими, но потом, когда старшие закончили выступать или от него ушли, я оказалась в центре его внимания, хотя, конечно, у Жука были и другие спортсмены. Но все равно я всегда находилась в фокусе его внимания. Работая с другими, он все равно смотрел за мной. Но когда он начал совершенно демонстративно работать с другими, меня не замечая, я бесилась. Однажды я у него что-то спрашиваю, а он мне говорит: мол, мне некогда, я сейчас с другими работаю. Я тогда его сознательно сбила с ног на льду. Хоть как-то надо было привлечь к себе внимание.

Наверное, я была для него тяжелым учеником. Я ему не давала ни с кем работать. Это все накапливалось и накапливалось, мы же десять лет работали вместе. Постепенно я перестала быть послушным ребенком, который что скажут, то и делает, и начала переоценивать многие вещи. Я стала на какие-то замечания тренера огрызаться, если видела в них желание не исправить ошибки, а унизить. От него обычно замечания исходили, мягко говоря, в своеобразной форме. Нет, он не кричал, а высказывался уничтожающе. Никогда не забуду, как он мне сказал: «Ты понимаешь, какая у меня работа? Я беру, учу, вывожу. Это, представь себе, примерно то же, что каждый день мыть грязный унитаз голыми руками».

Похоже, что и он начинал уставать. Действительно, каждый тренер долго выводит ученика на высокий уровень, но потом те, кого он вывел, уходят, а он уже поднимает других. Так накапливается тренерская усталость. Она не проходит, только накапливается.

К тому же у Жука не было отдушины, не было такого места, где бы он мог свое напряжение снимать. Мне кажется, что и с Ниной, своей женой, они как тренировались, так и жили: партнер с партнершей. Никогда не чувствовалось, что они муж и жена в обычном понимании, то есть живут, как любящие мужчина и женщина. Какие-то служебные у них были взаимоотношения.

Пока Станислав Алексеевич от нас отдыхал и с другими занимался, мы с Зайцевым сами сделали короткую программу. Он чуть-чуть что-то в ней подправил, и в дальнейшем из нее получился неплохой показательный номер. Если показательные номера мы с Леликом еще могли себе придумывать, то программу для соревнований, вот так, чтобы и музыку подобрать, и ее смонтировать, а главное от начала до конца собрать программу по элементам — у меня такое случилось впервые. Мы когда ее первый раз прокатали, она вызвала у зрителей восторг. Я выбрала и принесла музыку из «Неуловимых мстителей» — «Погоня». Все же фильм был очень популярный, но и мы лихо смотрелись, одним словом — «Неуловимые мстители».

Успех программы придал мне много сил. Я поняла, что отныне могу и с постановкой справиться сама. Не то чтобы так сразу это осознала, но моральных сил резко прибавилось, что отразилось на моих дальнейших действиях и поступках, которые и формировали, и меняли меня. А с ними менялось мое отношение к Жуку.

В теннисе смена наставника обычное дело, там чуть ли не каждый сезон ведущие игроки меняют тренеров для того, чтобы получить новый виток в своем развитии. Ведь каждый тренер в твою жизнь привносит что-то свое. В Советском Союзе менять личного тренера, особенно того, с кем ты работаешь много лет, считалось предательством. Но лично у нас, пожелай мы уйти от Жука, возникла бы очень сложная ситуация. Прежде всего потому, что Зайцев считался военным, был приписан к армейскому клубу. Поэтому терпели, хотя у нас уже наступили совсем плохие отношения.

Жук все время твердил: теперь лучшие элементы я начну отдавать другой паре, — или еще что-нибудь в этом роде. Станислав Алексеевич не сумел почувствовать или не поймал момента, когда я из послушной девочки стала превращаться в партнера по работе. Не буду утверждать, что я в тот период себя идеально вела. Я тоже была уставшая, слишком многое накопилось за короткий срок: и Олимпиада, и предыдущая работа с Улановым, и травмы. А главное — в новой паре часть ответственности за работу мне пришлось брать на себя.

Начались наши разбирательства в Центральном клубе армии, где неоднократно рассматривались наши взаимоотношения то у замначальника, то у начальника по зимним видам спорта. Однажды Жук заявил: я буду с ними работать, как на Западе — двадцать минут — и всё. Причем частенько мы приходили на тренировки и не знали, когда эти двадцать минут наступят: в начале, в середине, в конце? Очень часто мы могли стоять рядом с ним и ждать, а он начинал с кем-то работать. Мы отъезжали, вновь возвращались. Он включал секундомер и начинал с нами работать по часам двадцать минут. Если кто-то из начальства приходил на нашу тренировку, то он с нами работал побольше. Если никого не было, он мог нас не замечать всю тренировку. Такое оскорбительное игнорирование, конечно, выводило из себя. Мы профессионалы, поэтому понимали, что в спорте долго жить не можем. Ты еще сам на себе крест не поставил, а тебя уже вычеркнули из списка.

В начале сентября я сказала: все, больше такое терпеть невозможно.

Поехали, как всегда в конце лета, в Вену, на праздник коммунистической газеты «Фольксштимме», — из года в год мы представляли советский спорт. А когда вернулись в Москву, нам Рыжкин сказал, что письмо с приглашением из Спорткомитета пропало, а Жук заявил в клубе, что мы уехали самовольно. Оказывается, за нами даже послали военный патруль, чтобы снять с самолета. Только патруль опоздал к вылету самолета. Нас сразу повели на разговор с начальником армейского спорткомитета. На эту должность пришел новый человек. Но мы его, оказывается, знали. У нас много всяких полковников постоянно сидело на тренировках, чтобы заставить Жука с нами как-то работать. В их числе однажды оказался не полковник, а генерал со звездой Героя, на что я сразу обратила внимание. Это был генерал Мирошник. Жук его не сразу заметил. Генерал сидел в углу, сидел тихонько. Это я всегда всё и всех вижу. Мирошник подошел и представился: он новый руководитель Спорткомитета армии. Мы сели поговорить, и я ему рассказала, что происходит, на мой взгляд, между нашей с Зайцевым парой и Станиславом Алексеевичем.

Когда мы вернулись из Вены, я спросила нового начальника: «Ну что теперь делать? Так же дальше работать невозможно». Он говорит: «Ира, надо принимать решение. Есть у летчиков так называемая «точка невозврата». Если решение неправильное, ты вернуть прежнюю ситуацию не в силах — всё, погиб. Если правильное — ты жив, летишь дальше».