У нас, я считаю, сложился неплохой коллектив. Я говорю обо всей группе. Тогда под кличкой Папа Карло с нами тренировался Сережка Четверухин. Так прозвали, потому что Сереже не было дано каких-то безумных способностей, но он работал очень много и очень сознательно. Виктор Рыжкин тренировался в танцах с Ирой Гришковой, а еще сестра Стаса Татьяна Жук с Сашей Гореликом. Мы были окружены спортсменами значительно более взрослыми. Ко мне Жук изначально хорошо относился, да я и поводов не давала на меня орать. Те же взрослые спортсмены, что с ним работали, могли его спокойно остановить. И он понимал, как вести себя можно, а как нельзя. Это он потом распоясался. Просто распоясался.

Осенью семидесятого нам сделали прививку от холеры. В нашей стране тогда бушевала эпидемия, и каждому, кто выезжал за границу, делали прививку. В Бухаресте проходило открытие нового дворца спорта с искусственным катком, и местные спортивные начальники организовали выступление известных фигуристов перед правительством. Я там простудилась, каток оказался очень холодным. С простудой да еще с прививкой от холеры я вышла на представление.

Когда мы вернулись через четыре дня, я оказалась вся покрытой красными точечками. Во рту на деснах висели кровавые мешочки. У меня пропали тромбоциты. Когда меня привели в наш спортивный диспансер в Лужниках, главный врач мне говорит: «Деточка (я думаю, деточкой меня звали из-за пухлых щек), понимаешь, после тренировки спортсмену надо обязательно мыться». На такое хамство я ему тоже совершенно по-хамски отвечаю: «Если вы такой опытный врач, вы должны видеть, что у меня это не кожное, а подкожное. При чем тут мыться?»

С Жуком истерика. Он, подключив мою маму, потому что она работала в Институте педиатрии, через всех знакомых врачей, через наш армейский диспансер начал устраивать меня в Институт переливания крови. Я туда приезжала каждый божий день, от тренировок меня освободили. Процедура следующая: под ноготь иголку, потом туда же промокашечкой, и засекают время кровотечения. За две недели наблюдений тромбоциты в крови почти на нуле. Норма для взрослого человека триста-четыреста тысяч, у меня — двадцать-пятнадцать тысяч. У домашних начинается паника.

Врачи принимают решение сделать мне костную пункцию. Я как сейчас вижу, как Стас, Леша и я сидим перед этим кабинетом. В него заводят или завозят пациента — редко сам человек на своих ногах заходит, — потом из кабинета раздается душераздирающий крик, и минут через семь-восемь человека выводят, а чаще вывозят. Мы сидим минут сорок. Перед этой процедурой мне еще раз сделали анализ крови. Мы сидим. Уже должна подойти моя очередь, но тут прибегает врач, которая меня лечила. Она только-только вернулась обратно в Москву после работы за границей. Запыхавшись, она говорит: вы знаете, мы подождем делать костную пункцию, у нее пять новых тысяч тромбоцитов появилось. И дальше: я хочу показать Иру моему педагогу, он уже не работает, но приходит сюда для консультаций.

Известный профессор приходит в клинику два раза в неделю. Меня ему показали, он очень долго с Жуком о чем-то разговаривал. И решение профессора — на лед. А до него мне говорили: кончилось твое фигурное катание, мы тебя положим в клинику, и будешь долго лечиться. Станет, наверное, получше, но ни катания, ни учебу уже не потянешь. Я тогда истерику закатила, заявив, что я лучше помру на катке, но здесь лежать не буду. Если кто не был в Институте переливания крови, то объясняю: там по коридорам ходили тихие люди с потухшим взглядом, с синими губами и с белой кожей.

Этот пожилой профессор (я, к сожалению, не помню его имени) говорит: «Как же вы профессиональную спортсменку хотите на койку положить! Мы тогда ей и сердце загубим. Надо ей давать пока очень маленькие нагрузки». И каждую неделю проверять тромбоциты. Препаратов он мне никаких не выписал. Он сказал: никаких лекарств. Только гречка, укроп, курага и гранат. По сути дела, этот профессор мне спас жизнь. А я даже не знаю его имени. Единственное мое оправдание, что в тот момент мне было вообще ни до чего.

Все это время со мной рядом был Жук. Родители и Жук, который возил меня на все консультации, на все экзекуции, на все анализы крови. Заезжал за мной домой, привозил в клинику, у меня брали кровь, после чего мы ехали на тренировку.

В тот момент, когда врач пришла и сказала, что появились пять тысяч новых тромбоцитов, Лешка вскочил и спросил: «У меня есть гарантия, что она будет кататься, или мне надо искать новую партнершу?» Я помню, врач на него посмотрела, как на ненормального. Она считала, что меня надо положить на койку и наблюдать: жилец я или нет. А у Леши рушилась спортивная карьера. Но его вопрос всех резанул, даже Стаса, для которого профессия всегда была на первом месте, он не хуже Уланова понимал, что остается без чемпионской пары.

Мы потихоньку начали тренироваться. Нагрузок мне никаких нельзя было давать. Это был первый год, когда разрешили выступать с короткой программой на московском декабрьском турнире. Мы только ее и демонстрировали, произвольную я еще не могла физически осилить. Причем мне нельзя было делать даже массаж. Первый раз в тот год я прокатала полностью произвольную программу только на чемпионате Советского Союза. Стас знал, что к соревнованиям я соберусь, а изматывать меня попросту не было смысла.

Когда мы в марте 1971-го поехали в Цюрих на чемпионат Европы, я по-прежнему не могла с полной отдачей катать произвольную программу, у меня на нее не было сил. Но там же все сидят и смотрят, как ты выглядишь на тренировке, а мы даже большими кусками ее показать не могли. И что придумал Стас? Мы начали демонстрировать как бы макет программы: или только с прыжками, или только с поддержками. У нас уже появились сильные соперники — немецкая пара Мануэла Гросс и Уве Кагельман. Поэтому восточные немцы за нами следили вовсю.

Прибегает Жук: «Слушай, они копируют ваши тренировки». Мы показали программу только с прыжками, и они делают то же самое. Мы только с поддержками катаемся, и они катают только с поддержками, без прыжков. Они не понимали, отчего это мы так выпендриваемся, но дублирование шло стопроцентное. На том европейском первенстве мы выступили очень тяжело, но откатали все без ошибок. Наши главные соперники — Смирнова с Сурайкиным — показали не лучшее катание. А немцы для победного результата еще не доросли, были слишком маленькие. Спокойный получился чемпионат Европы, три советские пары на пьедестале, Карелина — Проскурин стали третьими, но главное, мы выстояли. Потом победили на чемпионате мира в Лионе. Хотя там Леша сорвал в короткой программе элемент, и мы после короткой программы стояли на втором месте.

С Людой Смирновой мы жили в одном номере, несмотря на то, что считались соперницами. Но у нас всегда сохранялись нормальные отношения. В соревнованиях по произвольной программе нам отступать никак было нельзя, потому что Смирнова с Сурайкиным подошли к Лиону в хорошей форме. Но зато все могли наблюдать, что мы с Улановым в тяжелом состоянии, поэтому на чемпионате мира между нами возникла настоящая конкуренция. Стас тогда ужасно обиделся на своего друга Писеева, потому что тот в разговоре с ним сказал: мне какая разница, кто выиграет, важно, чтобы у нас было первое место. До этого разговора Писеев перед Жуком стоял буквально на задних лапках. Но мы выстояли, в полном смысле слова выстояли. Когда мы откатали произвольную программу, у меня было единственное желание — снять ботинки, раскрутить бинты, освободить ноги. Я сняла ботинки и босиком стояла на цементном полу, смотрела, как после нас вышли Смирнова с Сурайкиным. У них в прокате проскочили какие-то мелкие помарочки, но явных ошибок не было. Я рванула снова завязывать шнурки на ботинках, потому что надо было выходить на награждение, и у меня заклинило спину. Есть фотография: я стою на пьедестале почета вся такая скорченная. Как шнуровала, так в этой позе и осталась. Мы выстояли — с Лешкиной больной спиной, с моей кровью без тромбоцитов.