Гаврила пришел в себя первым… Как это ему удалось? Мужик — из крупповской стали, не иначе!

— Уходим, сукины дети! Подъем, милые!

Он навалился на лист обшивки, который соскользнул со своего места и перекрыл брешь в корпусе, со стоном отогнул его в сторону.

Ноги не слушались. Я сделал один неловкий шаг, другой, а затем упал. Угодил руками в лужу чьей-то теплой крови. Поднял глаза и сквозь дым, сквозь слезы посмотрел на светлый прямоугольник, за которым находилось спасение. Сжал зубы и рванулся вперед. На четвереньках, как скотина. Сжигая остатки сил в мышечном апокалипсисе.

— Скорее! Скорее, убью!

Гаврила схватил меня за локоть и швырнул к овражку, змеившемуся в десяти шагах от места крушения «камбалы». Напрасно он это сделал: я тут же рухнул на землю, отчетливо понимая, что никакая сила на планете больше не заставит меня подняться. А боцман таким же макаром подхватил какого-то матроса и отправил его следом. Матрос точь-в-точь повторил мой маневр и скрючился на песке, лишившись чувств.

Из пробоины вывалился Северский. Шумно сопя, он по-пластунски пополз к овражку. Потом показался отец Савватий. Борода священника сгорела почти полностью, лицо же стало неузнаваемым под маской из смеси копоти и крови. Отец Савватий тащил на спине гальванера Лаптева. Последний был явно не в себе: он не понимал, что происходит, и старательно вырывался. Они оба отказались от помощи боцмана, и Гаврила тогда поспешил на выручку к кому-то еще…

Над разбитой «камбалой» взвились языки пламени. Кто-то в глубине трюма закричал не своим голосом, уже догадавшись, что ему не выбраться и не спастись. От поверженной машины волнами стал распространяться липкий жар.

В сторону отлетел дельтообразный фрагмент обшивки, закрывавший нос «камбалы». Мы как завороженные проследили за хаотичным полетом куска металла над бесплодной равниной, и я догадался, что последует дальше.

Раздался жуткий, ни на что не похожий визг. Пронзительный, вибрирующий, пробирающий до мозга костей…

Из рубки (я думаю, что открывшийся отсек был рубкой управления «камбалой») вывалилась «шуба». «Хозяин» пылал, словно живой факел.

Повинуясь какому-то чутью, вопящая бестия двинула прямо на нас. Все, кто наивно полагал, что с земли им не подняться ни за какие коврижки, мгновенно оказались на ногах.

От «шубы» отваливались горящие куски. Эти части расползались кто куда, будто были самостоятельными организмами и обладали зачатками разума. «Шуба» выдвинула в стороны четыре похожие на собачьи лапы беспалые руки. Заметалась туда и сюда, точно решила поиграть с нами в салки.

Я поднял с земли увесистый камень и запустил им в бестию. Попал ей в спину. Непрекращающийся вопль взлетел на тон выше. «Шуба» будто врезалась в невидимую стену. Я же поспешил наклониться и подхватить еще один первобытный снаряд.

А «шубу» уже били камнями все кому не лень. Гаврила, Северский, матросы и даже наш священник. Мы улюлюкали, подобно североамериканским индейцам, и подбадривали друг друга окриками. Я с гиканьем запустил в тварь подарочек от себя и снова попал.

Мы забивали «хозяина», взяв его в кольцо. Мы испытывали чувства диких охотников, в западню которых угодил лев-людоед: да воздастся ему по заслугам! Мы больше не боялись раненого чудовища, а скопившаяся внутри злоба и жажда мести рвались наружу убийственным потоком.

С сухим треском лопнул черный череп «носителя». Зашипело, вырываясь через трещину наружу, бледно-желтое студенистое вещество. Душераздирающий вопль оборвался. Сама «шуба» сорвалась с костяного каркаса, из нее посыпались на песок вялые дымящиеся органы: да-да, даже сердце этой бестии, точно земной паук, имело восемь мохнатых лап. Принялся извиваться кольцами сизый кишечник. Покатились по земле расписанные капиллярными дорожками слизистые пузыри.

Ни одной твари не удалось уйти. Мы били гадов камнями до тех пор, пока они не превратились в бесформенные куски растерзанной плоти.

Нас догоняла песчаная буря. Тот самый шторм, через границу которого мы проскочили четверть часа назад на летающей машине. Закат растворялся в тревожной мути. Из-за горизонта наползали серо-рыжие тучи, ветер становился с каждой секундой наглее, температура падала. Небо над нами пока было чистым; оно неторопливо наливалось спелым оранжевым цветом… но мыто уже знали, что этот обманчиво-теплый оттенок сулит беду!

— Вот, Георгий, та свобода, о которой вы столько мечтали…

— Прекратите тыкать в меня пальцем, Павел. Или вы мечтали до конца жизни — еще месяц или полтора — жить с ошейником на шее?

— Я не тычу в вас пальцем, Георгий. — Да. Лучше выбросьте из головы и не пробуйте.

Пейзаж отовсюду был одинаковым, куда ни кинь взгляд: на север, на юг, на запад, на восток… Плоская равнина, камень и песок, песок и камень. Единственное место, сулящее мало-мальское укрытие, — это узкий, похожий на канаву овражек. Гаврила вместе с матросами пытался сделать из него временное убежище. Что-то наподобие землянки, накрытой сверху листами обгоревшей обшивки, — их моряки отодрали от разбитой летающей машины.

— У нас нет ни еды, ни воды… — Я зачерпнул пригоршню песка, поднял руку вверх, любуясь, как песчинки вытекают сквозь пальцы. — Если останемся на месте — мы обречены.

— Проклятая буря! — прошипел Северский. — Уходить нужно без промедления. Я опасаюсь, что нас уже хватились.

— Что верно, то верно!

Я поглядел в небо. Не мчится ли сюда серебристая искорка летающей машины, на борту которой — полный набор для охоты на людей: цилиндры, «червелицые» со «стариками» на поводках?

— Знать бы куда идти…

— Я не вижу правым глазом, — неожиданно признался Северский. — Вы можете что-нибудь сделать?

Я пожал плечами:

— Могу. У вас есть нож или хотя бы что-то острое? Северский молча протянул мне трофейную заточку.

— Садитесь на камень, лицом к солнцу, — распорядился я. — Будет больно, но ничего с этим не поделаешь…

Я вскрыл артиллеристу веко. Из-за складок распухшей плоти показался налитый кровью глаз. Северский во время «операции» курил папиросу. Теплых ручейков, которые струились по его лицу, он, похоже, не замечал и не проронил ни звука.

— Вот и все, — сказал я и отошел на три шага назад, словно художник, который решил оценить свою работу со стороны. — Премного благодарен. — Северский достал из кармана грязный носовой платок и вытер им лицо. — Закурите, доктор?

— А как же. Давайте сюда папиросу. На табачный дымок слетелись моряки. Я не докурил папиросу больше чем на треть и отдал ее Гавриле. Боцман сделал две затяжки и передал Лаптеву. А тот поделился со следующим…

Мы остались вдесятером. Избитые, израненные, худые, будто кощеи, — люди с потухшими глазами; в осужденных на казнь через четвертование можно было отыскать больше оптимизма, чем в нас.