— Пес ты шелудивый! Сейчас я спрошу с тебя за портсигар и папиросы! — Он взмахнул рукой. — А ну, балтийцы! Врежем им!

Большего морякам и не требовалось. Дальше события разворачивались в традициях кулачных боев «стенка на стенку», сопровождающих Масленицу и другие любимые русским народом праздники. Сначала раздались крики, матерная брань, и затем, под скрежет зубов, «стенки» столкнулись. Взметнулась пыль; загрохотали кулаки, затрещала рвущаяся в отнюдь не дружеских объятиях одежда.

Моряки обладали численным преимуществом, но их противники оказались готовыми на все. Пошли в ход припасенные до удобного случая заточки, заалела на солнце горячая кровь. Послышались чьи-то предсмертные хрипы.

Гришка поглядел на меня извиняющимся взором, размазал ладонью по лицу кровь, а потом ловко, словно угорь, нырнул в эпицентр схватки. Какой матрос будет стоять в стороне, когда свои дерутся?

Северский бросился на Карпа и даже, кажется, смог достать одноглазого двумя хлесткими ударами, прежде чем сам оказался на земле. Карп занес над благородным лицом офицера ногу в тяжелом, хоть и растрепанном сапоге и наверняка проломил бы ему череп, если бы не Гаврила. Боцман подоспел вовремя. Он врезал Карпу с такой силой, что я услышал, как у «троглодита» затрещали ребра. В сей же миг Гаврилу ударили сбоку, боцман отшатнулся, пропуская перед носом чей-то кулак с зажатым в нем обрезком стали, завертелся на месте, роняя тяжелые рубиновые капли из раны на плече.

Меня швырнули на землю. Давясь сухой пылью, я почувствовал горькую смесь обиды и раздражения: какого черта досталось мне? Стоял, никого не трогал; сил осталось ровно на то, чтобы безучастно наблюдать происходящее. Люди, разве вы не понимаете: доктор болен!

Рядом загрохотали тяжелые шаги. Я поднял голову, уже догадываясь, что мне доведется увидеть.

«Червелицые» — эти живые химеры, — они врезались в окутанную облаком пыли толпу, словно два броненосца во флотилию китайских джонок. Будто щенят, великаны принялись раскидывать людей направо и налево. А тем, кто в запале драки пытался показывать «хозяевам» зубы, «червелицые» без сострадания вышибали дух об землю.

Меньше чем через минуту все закончилось. Никого не осталось на ногах, ни одного человека. Даже священника и смиренного старца Иннокентия стражи заставили целовать пыль.

Я ожидал, что, завершив короткую расправу, «червелицые» усядутся на циновки и продолжат медитировать. Не тут-то было! Они принялись расхаживать вокруг нас, и было жутко оттого, что никто не знал, оторвут ли тебе голову, если ты попытаешься пошевелиться.

На моих глазах отдавал Богу душу Олежка — белобрысый паренек из отряда Карпа. Его шея была сломана, позвоночник выгибал кожу над правой ключицей, изо рта хлестала кровь. Олежка смотрел на меня удивленными глазами, и в них медленно стекленели слезы. Да, дружище, заточка, которую ты всегда носил за голенищем сапога, не сделала тебя бессмертным.

Северский пополз по телам сначала в одну сторону, затем в другую. Он явно что-то искал. Завозился возле жалобно стонущего Макара. Я все понял, когда услышал чирканье спичек. Мне стало и смешно и больно в одно и то же время. А он перевернулся на спину, поднял голову и посмотрел на меня. Лицо лихого артиллериста было разбито; в потерявших форму губах офицер сжимал дымящуюся папиросу, он курил и улыбался.

Сквозь свист ветра прорезался рокот двигателей. Приближалась летающая машина «хозяев». Через минуту-другую она ляжет округлым брюхом на площадку, превратившуюся сегодня в место жестокого побоища. Утреннюю проверку ожидает сюрприз: вместо рабочих лошадок перед ней предстанут дышащие на ладан клячи. Нас осмотрят, кого-то даже попытаются поставить на ноги… затем всех без особого сожаления спишут на убой. Мы станем пищей «свежим», полным сил рабам.

Я лежал и смотрел на то, как Северский, причмокивая, делает затяжки, а потом пускает дым в небо. Дымил он, как пароход.

— Перед смертью не накуришься, — услышал я голос Карпа. Северский выругался. Нащупал на земле гранитный обломок… Один из «червелицых» прервал хождение по кругу, задрал уродливую голову вверх и разразился «китовой песнью». Северский замер.

— Макар — аспид, прикарманил капитанскую вещицу, — продолжил Карп. — Кабы не его загребущие ручонки, ничего такого не случилось бы. Но уж больно он на золото и серебро падок. Слышишь, Макар? Макар!

— Подох твой Макар, — ответил Северский. — Лежит с мозгами набекрень.

— Видит Бог, я не хотел большой крови! — закончил Карп лаконичную исповедь.

— Да, Бог — он все видит, — проговорил сквозь зубы Гаврила.

Нас накрыла тень идущего на посадку летуна.

Мой бред… Да, несомненно, бред… Так вот: бред был столь же реален, как и окружающие лагерь ржаво-красные холмы, как морозное небо цвета бирюзы над головой и жестокие порывы ветра, хлещущие по лицу наотмашь.

Это произошло приблизительно так…

Я послушно двинулся к трапу, ведущему на борт летающей машины, но почему-то оказался на правом полуюте «Кречета». Иллюзия поглотила сознание, однако не скажу, что это был бред, или горячка, или кошмар. Скорее наоборот, мне довелось увидеть сон наяву, и сон тот был наполнен светом и жизнеутверждающей суматохой. Я ощутил на себе благость погожего летнего дня, услышал крики чаек и шум волн, почуял пряный запах водорослей. Стволы башенных орудий мирно глядели вверх, только вся морская братия отчего-то носилась с выпученными глазами, словно во время аврала. Мне вскоре стала ясна причина сумятицы: тяжелый броненосец сел на мель. Его командир, капитан первого ранга И. К. Герман, вызвал команду на палубу и приказал раскачать корабль.

Здесь логика сновидения попадала впросак.

Герман никогда не опозорил бы себя эдакой глупостью. Даже если бы его приказ бросились выполнять и офицеры, и судовые врачи — девяти сотням человек ни за что не сместить броненосец и на полдюйма, сколь бы самозабвенно они ни надрывали пупки. Стальная плавучая крепость водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн — не парусный фрегат времен Крымской войны и дымного пороха.

Матросы смеялись, выполняя бессмысленное распоряжение командира, вместе с ними хохотал и я. Резвые, как тараканы, мы бегали по свежевымытой палубе туда и сюда, от левого борта к правому, и наоборот. Было неописуемо легко и приятно отталкиваться обутыми в парусиновые туфли ногами от деревянного настила, я словно обрел крылья. И в какой-то момент мне надоело ограничивать себя перемещением лишь в горизонтальной плоскости. Я захотел подняться до стеньги грот-мачты, а оттуда — взлететь еще выше, к золотому свету полуденного солнца.

…Моряки подхватили меня под мышки. Я мгновенно очнулся, с раздражением, обескуражившим матросов, оттолкнул пришедших на помощь. Захотел сплюнуть, но непослушный рот не справился со столь простым действием: густая слюна повисла на щетинистом подбородке…