— Арина, не ответишь, сим днем к себе отвезу и без всяких разговоров! — а сам ткнулся в ее шею, ожег губами.

Рыжая не столько опомнилась, сколько слова его уразумела. «К себе»… И что дальше-то? Как боярин Сормов и несчастная Павлинка? Ариша обнимала Андрея, чуяла руками плечи крепкие, запах его — будто свежей сосновой стружки и кожаного мятеля — и боялась! Боялась узреть в нем того слабого мужа Павлины, в которого он мог переметнуться. И все из-за нее, Арины.

Если б любила меньше, может и смолчала бы, приняла его, а так…

— Нет, Андрей. — Тот все еще обнимал и целовал, не понял видать, что молвила. — Не надобен ты мне.

Шумской застыл, оторвался от Аринки и в глаза заглянул. Рыжая все увидела разом — любовь, нежность, но и боль, будто она своими руками его по-живому резала.

— Ты что говоришь? Не пойму…

— Не люб. — Вот и сказано слово-то.

— Не люб? — брови его сошлись грозно. — Врешь! Измываешься. Ты в руках моих только что была, думала не пойму ничего? Ведь таяла свечой и меня сжигала. Арина, не люб?!

— Не люб, — а сама дрожит листком осиновым.

Припомнила слова Наталки, науку ее, и вымолвила, едва себя тем не убив.

— Любопытно было, как сарматы-то милуют. Инакий ты, боярин. Не люб, и лицо у тебя резаное, и щеки голые. И поцелуи твои не такие уж и сладкие.

На Шумского смотреть стало страшно, и в светлой ночи видно — ликом почернел, глазами и вовсе озверел. Аринка ждала, что ударит, а он нет… Руки его скользнули с ее тела-то, повисли. Сделал от нее шаг, другой, посмотрел, будто запомнил ее всю и ушел. Тихо. Словно в ночи растворился.

Ариша спиной о забор оперлась, да не устояла на ногах-то, скользнула в траву и взвыла. Если б кто слышал, так сразу понял — выла-то как Мавка, когда подыхала одна у ворот.

От автора:

Жимолость — цветок любви и влюбленных, традиционно он считался символом верности, страсти и удачи у влюбленных пар. Ягода поспевает самой первой — в мае-июне, голубого цвета, съедобна.

Вёдро — теплая ясная сухая погода (не о зимней поре).

Дёмка и Андрей лежали, хоронясь в зарослях. Опричь ратники, и тоже схроном. Все ждали появления ляхов. Место, что выбрал воевода Фрол для засады было так себе, но он голова, ему и решать. С того приятели и расположили воинов своих между рекой и полуразрушенной крепостицей, что когда-то была вотчиной боярина Копцева. Род пресекся, удел передать было некому, земли свободные — ни людей, ни нелюдей. Здесь и паслись ляшские воровские отряды.

Демьян уж почитай пятый день наблюдал Гарма. Шумской за все дни обронил слов десять от силы, ликом был схож со смертью. Муторный, равнодушный и будто неживой. Дёмка-то поначалу лез с вопросами, но Андрей в ответ молчал, только гнул бровь свою чёртову и все.

— Андрюх, дай сухарь чтоль. Уж два дня без горячего варева, пузо сводит с голодухи, — Дёмка подполз ближе к другу.

Шумской полез в подсумок, нащупал там что-то, да и замер. Потом достал не то бусы, не то камни, Дёмка так и не уразумел. Поглядел на них, кулак сжал, видать выкинуть хотел, да передумал. Пхнул обратно, а вместо них вытянул сухарь и отдал.

— Спаси тя Бог, друже. Прям щедрый до усрачки. — Сухарь-то маленький, поломанный.

Андрей никак на подначку не отозвался. Промолчал, только мордой еще суровее стал.

— Сармат, ты как нелюдь. Молчком все. Говори, нето, что стряслось?! — И опять без внимания.

Дёмка уж рот раскрыл ругаться-собачиться, а тут Еська Сокол подлез. Глаза по плошке, шелом набок.

— Бояре, идут они, ляхи-то. Две ладьи, а по берегу отряд десятков семь.

Дёмка с Андреем приподнялись и переглянулись! Значит, ошибся воевода, когда решил, что лиходеи полезут через Вятники. Там-то основная сила и сторожила!

— Андрюх, жарко будет. У меня два десятка и твои три. У ляхов — две ладьи и семьдесят воинов. Они хучь разбойные, но обучены мало-мальски. Надо было Фаддея с собой тянуть!

— А может и лучше так-то… — молвил Шумской и слова эти, ох как Дёмке не понравились. — Еська, вели брони проверять. Лучников в кусты, да не спать! Отведи десяток к овражку, пусть ждут и не суются в пекло-то.

Еська кивнул и утёк. Дёмка поправил броню, проверил бармицу на шеломе, меч ощупал. Прикоснулся к крестику нательному и выдохнул. Оглянулся на Шумского, а тот как лежал, так и лежит. Ни те сверкания очей перед сшибкой, ни куража… Как есть мертвяк!

Пока удумывал, чем друга подначить, ляхи показались у крепостицы. Ох, и много! Вот один, дюже нарядный, в светлом доспехе, пригляделся и как заорет! Вмиг стрелы завизжали. Ратники, что у реки прятались, ответили борзо. И двинулась сшибка, началась бойня.

Бой-то он такой — накатывает споро, да быстро. Вот сидишь ты, сухарь жуешь, а через минутку малую уже по уши в кровавом месиве.

Ляхи навалились, теснили, сминали ратных-то. Дёмка, даром что молодой, но муж опытный, в боях побывавший, сразу понял — не сдюжат, не устоят супротив такого-то отряда. Взыграла, очнулась ярость — помирать, так только с ворогом в обнимку! Уж было вскочил, меч тяганул из ножен, а тут Андрей…

Встал во весь свой немалый рост, будто нарочно под стрелы выставился. В обеих руках по мечу, шелом ровно, глаза адским пламенем полыхают. Дёмка и не то, чтоб суеверный был, но тут понял сразу — Гарм вызверился, проявил сущность свою.

Шумской побежал, да не петлями, а будто коршуном полетел! Взрезал собой толпу ратящихся, словно корабль волну рассек и начал кровавый свой танец.

Сам Демьян побежал на подмогу, и остановился, застыл, как новик* нещупаный. Андрей рубил так, словно в него вселился бес! Без куража, без ярости, и без опаски за свою жизнь. Страшно и жутко свистали его мечи, выпивая жизни, разваливая врагов от шеи до тулова.

Ляхи и те попятились, ужас суеверный вселился даже в них, лихих и отчаявшихся! А Шумской сёк без устали. Демьян и сам уловил в себе ярость Гарма, плечи развернул, меч вскинул и пошел в сечу. Ратники с громким, страшным воем бросились на врага, смяли, погнали к овражку, где сидел в схроне десяток свежих воинов! С двух сторон припёрли и добивали кошмарно.

А Шумской не остановился — догонял, рубил, убивал…

Дёмка не помнил, не разумел, сколько времени-то сеча шла, очнулся токмо тогда, когда горло свое надсадил страшных воплем воинским и охрип. Кровь глаза заливает, меч в руке осклизлый и дыхание сбито. Оглянулся и аж обомлел!

Шумской насёк гору… Опричь кровь, стоны… и вонь. Рубленый воин себя не помнит. Кто перед смертью порты мочит, а кто и нутро не держит. Дерьмо, грязь и боль. Вот она война и смерть, во всей своей красе.

Ляхов добивали уж. Сбежавших настигали и не щадили. Не было пленных-то, не взяли.