Он вдруг почувствовал, что девушка проснулась – то ли ритм дыхания сбился, то ли шевельнулась. Глаза их на долгий миг встретились, и Шибаев потянулся губами к ее губам…

…Она слушала его пальцами. Он говорил, касаясь губами ее пальцев, и ему казалось, что каждое его слово – поцелуй. Он никогда не целовал женщинам рук, и чувство было новым для него. Яна была невесомой, и он боялся причинить ей боль. Она трогала его безмерно и казалась загадкой. Мир, в котором она жила, тоже был для него загадкой. Это был мир тишины. Он пытался представить себе мир тишины, мир, где пропали звуки голосов, музыки, грозы, и не мог. Даже то, что она слушала его пальцами, было загадкой. Впервые он не испытывал чувства соперничества в отношениях с женщиной. Он не рисовал границу между ними – это мое пространство, сюда тебе ходу нет, потому что понял: она не будет ни ломать его, ни переделывать. И еще он вдруг понял, что слабость сильнее силы!

Яна рассказывала ему о себе. У меня были замечательные родители, говорила она. Папа научил фотографировать. Мама мечтала, что я буду врачом, а отец сказал, пусть сама выбирает. Он понимал меня. Из-за несчастного случая он долго болел. Мама очень переживала, а когда он умер, совсем сдала. Она помогала мне начать бизнес, и мамина подруга тоже, тетя Галя. Мама продала теткин дом…

Он вдруг спросил невпопад:

– У тебя есть кто-нибудь?

Дурацкий вопрос, если подумать. Неуместный в данных обстоятельствах. Но Шибаев привык расставлять точки над «i». Хотя опытный Алик часто повторяет, что в недоговоренности есть своя прелесть, она заводит и возбуждает, потому что начинает работать фантазия. Недоговоренность – как полуоткрытая дверь в пещеру Аладдина, говорит Алик. Он любит давать советы, особенно насчет выстраивания отношений с ними, но Шибаев не слушает и думает о своем. Алик не авторитет для него в данной области.

Яна рассмеялась и мотнула головой.

Он потрогал пальцем ее губы и тоже рассмеялся. Он представил себе, что читает по ее губам, и рывком притянул ее к себе. Сдавил, впился в смеющийся рот, чувствуя, как захлестывает желание. Она уворачивалась и смеялась, гортанно, негромко, и он терял голову…

– А у тебя? – спросила, когда в окнах обозначился рассвет.

– У меня есть ты, – ответил Шибаев…

– Только кофе, – сказал он утром. – Я редко завтракаю.

Яна кивнула. Они сидели за грубым потемневшим деревянным столом в кухне, пили кофе. Примерно такой же стол, правда, в отличие от Яниного, одноногий, торчал кривым зубом у хижины дяди Алика на Магистерском озере – Алик называл его «буколический стол в стиле кантри», а он, Шибаев, каждый раз клялся, что снесет его к чертовой матери, потому что посуда съезжает и падает, да все руки не доходили.

– Приходи ужинать, – сказала девушка.

– Приду.

Она рассмеялась.

– Да ладно, – сказал Шибаев, – ну, вырубился, с кем не бывает.

– Устал?

– Было.

– Это работа?

– Работа.

Захрипела шибаевская моторола.

– Ты живой? Не мог позвонить? – закричал адвокат. – Я всю ночь не спал, морги обзванивал.

– Не свисти, Дрючин, никого ты не обзванивал. Спи спокойно, я жив-здоров.

– Ты опять не придешь ночевать?

– Как получится.

– Ты у Яны?

Шибаев покосился на девушку и сказал:

– Я перезвоню. Привет! – и отключился…

– Данилюк Павел Семенович, бывший участковый милиционер. Агентство просуществовало одиннадцать лет и семь лет назад закрылось. Данилюк живет в Посадовке, на Цветочной двадцать два, в собственном доме. Все.

Алик говорил сухо, все еще обижаясь.

– Спасибо, Дрючин! – с чувством сказал Шибаев. – Извини, так получилось, устал как собака, дорога паршивая. Ну и забыл позвонить. Ты же сам все понимаешь… Помнишь, когда ты крутил с Ириной, ты не приходил ночевать, и я тоже обзванивал морги и больницы? Помнишь? А ты сразу в позу.

– Ничего ты не обзванивал, дрых без задних ног. Это я не могу уснуть, – грустно ответил Алик. – Просто хотелось рассказать про «Экскалибур». У меня клиент в профсоюзах чепэшников, он вычислил этого Данилюка. А ты даже не дослушал.

– Спасибо! – с чувством повторил Шибаев. – Я сейчас прямиком туда. Позвоню потом, расскажу.

– Подожди! – вскрикнул Алик. – Как у вас с Яной?

– У нас с Яной нормально.

– Ты имей в виду, Ши-Бон, она… она не такая, как все! Так что ты свои суперменские замашки брось, понял?

– А то что? – поддразнил Алика Шибаев.

– А то я набью тебе морду!

– Это серьезно, Дрючин. Я подумаю.

Ухмыляясь, Шибаев отключился и поехал в Посадовку. Ну, Дрючин, ну жучила, вишь, как его повело! Он подумал, что понимает адвоката.

Яна… Действительно не такая. Другая. Он вспомнил, как проснулся утром, и она спала рядом, и ее голова была у него на плече. И синий абажур горел…

А потом… Скорей бы вечер!

Дом двадцать два по улице Цветочной он нашел сразу; отворил калитку, закрытую на щеколду, прошел по дорожке к дому. На открытой веранде возилась пожилая женщина в платке. Завидев Шибаева, она выпрямилась, уставилась вопросительно. Шибаев поздоровался и сказал, что он к Павлу Семеновичу.

Она выронила веник, всплеснула руками:

– Господи! Нет его, Паши, уже четыре года, как нет. А вы кто ж будете?

Шибаев представился и сказал, что ищет человека.

– А Паша вам зачем?

– Девять лет назад ваш муж занимался поисками этого же человека, – начал объяснять Шибаев. – У моего клиента сохранилась квитанция из «Экскалибура» на оплату услуг. И я хотел поговорить с Павлом Семеновичем…

– Девять? Немалый срок. Так ты его нашел или нет?

Шибаев ухмыльнулся – она перешла на «ты», видать, признала за своего.

– Я его не нашел. Ищу. Вот решил узнать у вашего мужа.

– А клиент тоже не знает?

– Никто не знает. Клиент умер. Я думал, может, у Павла Семеновича что-нибудь есть…

– Да мы закрылись семь лет уже, почитай. Мне никогда название не нравилось и не выговоришь сразу. Дочка придумала. Паша всю жизнь в Посадовке участковым служил, а на пенсии начали бизнес. А когда Паша стал прибаливать, мы и закрылись. А как фамилия?

– Руданский Николай Андреевич. Он искал свою первую жену и ребенка. Ее фамилия Волох. Валентина Волох. Мальчика, возможно, зовут Игорь.

– Руданский… – задумалась она. – Не помню. И Валентину Волох не помню. Он мне всегда рассказывал, что и как, я многих помню. Память, правда, подводит, как решето стала, дырявая совсем. Себя не каждый день помнишь, не то что чужих. Руданский… – повторила она. – Нет, не помню.