– Дело не в детях, а в собаке, – воскликнула она. – Коул с ума сойдет. Какая здесь глубина?

– Не знаю, полметра, а может, метр, поближе к середине. Я пытался проехать здесь по воде, но застрял и распрощался с прекрасной старой немецкой машиной. Если в тормоза и коробку передач попадет соленая вода, машина уже никогда не будет ездить, как прежде. Это все равно, что пользоваться мебелью вишневого дерева, в которую постреляли из ружья.

– Пойду вброд, – сказала Александра и стряхнула со своей руки его пальцы, но прежде, словно угадав ее мысли, он быстро и сильно ущипнул ее.

– Замочите брюки. В это время года вода страшно холодная.

– Я сниму брюки, – сказала она, опираясь на него и стаскивая кроссовки и носки. Рука, которую он ущипнул, горела, но она отказалась замечать его наглую выходку. И это после того, как он казался таким ребячливым и увлеченным, пролил чай и признался в своей любви к искусству. В сущности, он чудовище. Гравий больно колол босые ноги. Если она собралась идти вброд, нельзя колебаться. «Иди, – сказала она себе, – и не оглядывайся».

Она расстегнула на брюках боковую молнию и стянула их, ее бедра могли в яркости соперничать с белоснежной цаплей на этом ржаво-сером фоне. Испугавшись, что может упасть навзничь на неустойчивых камнях, она наклонилась вперед и сдернула с лодыжек с голубыми жилками и розовых ступней блестящие зеленые брюки и переступила через них. Ветер хлестнул по обнаженным ногам. Она свернула кроссовки и брюки в узелок и пошла по дамбе. Александра не оглядывалась, но чувствовала взгляд Ван Хорна на своих широких бедрах, подрагивающих и покачивающихся при ходьбе. Без сомнения, он разглядывал ее воспаленными усталыми глазами, когда она раздевалась. Она позабыла, какие в то утро надела трусы, и, взглянув, с облегчением обнаружила, что простые бежевые, без глупеньких цветочков, и не непристойно открытые, какие приходится покупать в магазинах, рассчитанные на тоненьких юных хиппи или девушек из группы поддержки, из них свисает половина зада, а между ног они узенькие, как тесемка. Александра ощущала на коже прохладный сильный ветер. Обычно ей нравилось обнажаться, особенно на воздухе, когда она принимала солнечные ванны после ленча у себя на заднем дворе, лежа на одеяле в первые теплые дни апреля или мая, еще до того, как появляются насекомые. В полнолуние она любила собирать травы нагой.

Все эти годы, после того как Леноксы покинули поместье, по дамбе так редко ездили, что она заросла травой; большими шагами Александра шла по центральной гривке, как по верху широкой мягкой стены. С железной арматуры, укреплявшей дамбу, осыпалась краска, а в болоте по обеим сторонам дамбы растительность уже увяла. Когда вода начала заливать дорогу, спутанные травы мягко колыхались под прозрачной поверхностью. Прилив наступал, просачиваясь с журчанием и шипением. Сзади что-то кричал Ван Хорн, подбадривая, предупреждая или извиняясь, но Александра была слишком сосредоточена, чтобы что-нибудь расслышать. Какая опасная, какая ледяная вода! И еще одна составляющая враждебной стихии. Коричневая галька смотрела на нее, преломляясь в воде, и казалась бессмысленно живой, как буквы незнакомого алфавита. Болотная трава превратилась в морские водоросли и лениво колыхалась, отклоняясь влево вместе с прибывающей водой. Собственные ноги Александры казались маленькими и тоже преломлялись в воде, как галька. Она должна идти быстро, пока совсем не окоченела. Вот вода уже доходит до лодыжек, а до сухой дороги далеко, дальше, чем можно добросить камешком. Еще десяток ужасных шагов, и вот вода уже доходит до колен, и Александра ощущает, как ее засасывает этот бессмысленный поток, совершенно равнодушный к тому, есть она здесь или ее нет. Море наступало тут, еще когда ее на свете не было, и будет наступать, когда она умрет. Она не думала, что вода может сбить ее с ног, но чувствовала, как сама клонится под ее напором. Лодыжки заныли, совсем онемев, боль становилась невыносимой, но надо было терпеть.

Александра уже не видела ног, а кивавшая ей прежде болотная трава скрылась под водой. Александра попыталась бежать, в плеске воды потонул голос Ван Хорна, все еще невнятно кричащего что-то ей в спину. Напрягая зрение, Александра смотрела на свою машину. На водительском месте она увидела силуэт Коула, его уши стояли торчком, как всегда, когда он чувствовал, что спасение близко. Ледяная вода дошла до бедер и забрызгала трусы. Глупо, как глупо, как самонадеянно и по-девчоночьи она поступила, поделом ей, бросила единственного друга, настоящего и искреннего друга. Собаки все понимают, их блестящие глаза сияют от желания постигнуть; им что час, что минута, они живут в мире без времени, не обвиняя, не принимая, потому что не могут предвидеть. Ледяной хваткой вода дотянулась до лобка, из горла вырвался хрип.

Она уже была близко и спугнула цаплю, своими неуверенными движениями цапля напоминала старика, который пытается ухватиться за ручки кресла, птица взмахнула крыльями и, прочертив букву М, поднялась в воздух, волоча за собой черные ножки-палочки. Повернув голову с растрепанными волосами, Александра посмотрела в противоположном направлении, на пепельные песчаные холмы пляжа, и увидела еще один просвет в сером дне, еще одну крупную цаплю, подругу первой, от которой ее отделяло несколько акров земли под темным слоистым небом.

После взлета первой птицы ужасный океан немного ослабил хватку, воды становилось меньше, а она задыхалась и плакала от потрясения и комичности ситуации и продолжала идти вперед, к сухой полоске дамбы, где стояла ее машина. Александра испытывала подъем, пока шла по глубокой воде, а теперь ослабела и дрожала, как пес, и смеялась над собственным безрассудством: гоняясь за любовью, она попала в дурацкое положение. Душе нужны безрассудства, как телу пища, она от них крепнет. Александра уже представляла себя утопленницей, чье зеленоватое тело застыло в корчах последней агонии, как у тех обнявшихся женщин в поразительной картине Уинслоу Гомера «Отлив». После ледяной воды ноги горели, как будто в них вонзилась сотня ос.

По правилам, следовало обернуться и помахать Ван Хорну в насмешливой и кокетливой манере, торжествуя победу. Он стоял, как черная буква У, между кирпичными столбами полуразвалившихся ворот и помахал в ответ, подняв обе руки. Он аплодировал ей, и эти звуки доходили до нее по водной поверхности беспрепятственно, но с опозданием на одну секунду. Что-то кричал, она смогла разобрать только: «Вы умеете летать!» Красной банданой она вытерла ноги, покрытые гусиной кожей и каплями воды, и влезла в брюки, а в это время Коул лаял и лупил хвостом по виниловому покрытию. Его радость была заразительна. Она про себя улыбнулась, подумав, кому стоит позвонить сначала, чтобы рассказать, – Сьюки или Джейн? Наконец она тоже принята в его общество. В том месте, где он ущипнул, рука еще горела.

Невысокие деревья, молодые сахарные клены и припадающие к земле красные дубки уже начали желтеть, словно зеленая листва была наградой за подвиг силы – и младшие слабели первыми. Вначале октябрьский виргинский вьюнок вдруг покрыл ярко-алым цветом неприглядную стену, сложенную из гальки в конце участка, там, где начинается болото: висящие параллельные красные крестики сумаха окрасились оранжевым румянцем. Как медленный звук огромного гонга, желтизна покрывала леса: от рыжевато-коричневого цвета бука и ясеня до золотистых пятен на орешнике и ровного кремового цвета листьев американского лавра, похожих на человеческие руки, у которых один или два больших пальца, а иногда и ни одного. Часто Александра замечала, что у соседних деревьев, выросших из двух семян, брошенных в землю одним и тем же ветреным днем, по-разному расположены листья, у одного дерева они словно обесцвечены, а у другого каждый словно раскрашен от руки художником-фовистом [25]яркими дисгармоничными красками и зелеными пятнами. Под ногами увядающие папоротники поражали расточительным разнообразием форм, каждый из них кричал: «Я есть, я был» – после зеленой летней толпы в увядании возрождалась индивидуальность. Широкий размах этого события, затронувшего все – от растущих на пляже сливовых деревьев и восковиц вдоль пролива Блок-Айленд до платанов и конских каштанов, обрамляющих почтенные улицы (улицу Добрых дел и Благосклонную улицу) на Провиденс-Колледж-хилл, отвечал чему-то неясному и доброму в душе Александры: чувству единения с природой, способностью созерцать дерево и ощущать себя твердым стволом с множеством рук, которые гонят сок к самой вершине, стать вдруг продолговатым облачком в небе или жабой, что прыгает из-под газонокосилки в высокую влажную траву, – нетвердый пузырек на двух длинных кожистых ножках, у которого искоркой вспыхивает страх над бородавчатым лбом. Она была той самой жабой и одновременно жестокими черными стертыми лезвиями газонокосилки с ядовитыми выхлопами мотора. Панорама увядания зеленых болот и холмов «океанического штата» поднимала Александру, как дым, и она созерцала карту сверху. Даже экзотический богатый импорт Ньюпорта – английский орех, китайское тунговое дерево и Acer japonicum [26]– был вовлечен в это движение всеобщей капитуляции. Наглядно проявлялся природный закон, закон раздевания. Мы должны стать легче, чтобы выжить. Не стоит ни за что цепляться. Спасение в уменьшении, в том, чтобы быть выбранным наугад, в утончении, чтобы могло появиться новое. Только безумец может пытаться помешать тем огромным скачкам, которые дают жизнь. Темноволосый мужчина на своем острове был такой возможностью. Он был непривычен, он притягивал, как магнит, и она вновь переживала их чопорное чаепитие, минуту за минутой, как геолог, что любовно растирает камешек в пыль.