Обратимся к рукописи I гл. и прочитаем вновь биографию «мсье Онегина»:

Заметим, что определяя гражданство учителя Евгения, Пушкин величает его с заглавной буквы, как именем собственным…

Как уже говорилось выше, в главе «Сон Татьяны», подле вопроса Ольги: «Ну, говорит, скажи-ка мне. Кого ты видела во сне?» – Пушкин среди профилей деятелей французской революции – Людовика XVI, портретов Рылеева, Робеспьера рисует профиль Ф. С. Лагарпа – наставника юного Александра, основателя швейцарской республики (изображенного с рогами!).

16 не больше лет, – уточняет дату изгнания «Швейцарца» Пушкин. Александр I родился в 1777 году. Прибавим 16 и получим 1793 год. Год действительно был мятежным: во Франции казнен Людовик XVI, и в тот же год Екатерина II выдворила республиканца Лагарпа из России.

Возвратимся к «Демону» поэта:

Чтобы вполне оценить значение этого слова в поэтике Пушкина, обратимся к IV строфе второй главы, повествующей об известных преобразованиях Евгения в деревне.

Комментируя последний стих, Н. Михайлова в Академическом сборнике поясняет: «На наш взгляд, нужно учесть, что Пушкин мог здесь использовать штиль, обращенный к венценосным особам». В доказательство исследовательница приводит текст «Похвального слова», сказанного игуменом Геннадием в день рождения Елизаветы Алексеевны 13 января1809 года: «Под его благотворным правлением… мирный земледелец… благословляет свою судьбу, благословляет кроткия «Помазанника Божьего»». «Подобные официальные формулы», – замечает далее исследовательница, – «были хорошо известны современникам… вызывая у них определенные ассоциации, придававшие тексту не столько гражданский, сколько иронический смысл». Но в том-то и дело, что смысл «гражданской иронии» Пушкина постигается лишь тогда, когда Читателю, наконец, станет известно, что в «Похвальном слове» 1809 года речь шла о Земельной реформе 1808 года «помазанника Божьего» – Александра I, в результате которой император получил звание «Благословенного».

Отсюда – четкая формулировка рукописного текста:

И точная датировка учреждения «оброка» – 1808 год, скрытая в календаре покойного «дяди» Героя романа в предыдущей III строфе (см. хронологические таблицы «Истории XIX в.» под ред. ак. Е.В. Тарле, т. II, с. 466):

Отсюда – смысловая эластичность известного обращения к читателю в VIII главе – судить Евгения, согласно авторским сближениям:

(Ср. характеристику соседей Онегина после введения им оброка):

Прочитав известные откровения в «Альбоме» Онегина, автор, вместе с Татьяной, спрашивает читателя:

И отвечает:

вновь напоминая о Евгении как «Демоне», но уже не только для Ленского но и для Татьяны, что не отрицает и сам Евгений в сцене объяснения с героиней романа:

Обращают на себя внимание и другие известные стихи, описывающие интерьер «замка дяди» в первой главе:

К «портретам царей» в беловике, Пушкин делает приписку: «Для цензуры: портреты дедов на стенах» (VI, 557). То есть перед нами – взаимозаменяемые понятия – синонимы. И так как в печать пошли «царей портреты на стенах», – примечание Пушкина «для цензуры» отпадает, и стих беловика обретает характер прямого авторского комментария к печатному тексту, то есть портреты царей являются портретами дедов Евгения.

Попробуем прояснить причины резко-отрицательного отношения Евгения к театру («Театра злой законодатель») и, в особенности, к балетам Дидло.

В примечаниях к стиху Пушкин пишет: «Черта охлажденного чувства, достойная Чайльд-Гарольда. Балеты Дидло исполнены живости, воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе» (VI, 190). В черновике под текстом – инициалы «романтического» писателя: «А.П.» – то есть А. Пушкина.

Итак, Евгений – антипод Пушкина по уму, воображению и чувству прекрасного в поэзии.

Обратимся к показаниям современников.

Фернгаген приводит мнение одного русского, который находил ум императора Александра совершенно обыкновенным: «Он любит только посредственность. [Сравним: «И лишь посредственность одна Нам по плечу и не странна». «Онегин»), «настоящий гений, ум и талант пугают его, и он, против воли и отворотив лицо, употребляет их в крайних случаях».] (Сравним спор Ленского с Онегиным: «…Евгений Венчанных наших сочинений немилосердно поражал. Поэт внимал потупя взор…»)

Коснемся формулы «И молвил». Этот стих Пушкин дословно перенес в «Медного всадника», и дважды он нераздельно слит с образом Александра I – с изречением царя и велением Милорадовичу и Бенкендорфу спасать гибнущий народ.

Заметим, что в рукописи «Онегина» «веление» Евгения звучит предметнее: «И молвил: Всех пора на смену», что в данной транскрипции читается как смена всех «надоевших», то есть особо неприятных Александру I лиц, представляющих передовые умы России. Отсюда: «отворотился и зевнул…».