Вновь мне пришлось увидеть его через несколько недель. Я расскажу об этом. Но сначала хочу сделать небольшое отступление. Миниатюрное окошко в нашей хижине мы завесили темной рогожей, чтобы спастись от палящих лучей солнца. На ней пристроилось какое-то большое насекомое, по цвету от нее не отличающееся. Вцепившись в занавеску, оно не двигалось и казалось мертвым. На самом деле насекомое оставалось живым. Просто на свет должен был появиться детеныш. Старый, похожий на шамана казах, навестивший нас, со страхом посмотрел на эту тварь и предупредил — ни в коем случае нельзя причинять ей вред. Иначе нам будет грозить несчастье. Прошло некоторое время, и детеныш родился. Он был грациозен и с большим удовольствием поедал мух, предварительно убивая их с потрясающим хладнокровием. Все это выглядело как продуманное представление. Александру стал отвратителен этот спектакль, и он выбросил нашего «постояльца» прямо в дорожную пыль. А через две недели муж тяжело заболел тифом и лежал в больнице, борясь со смертью.

Однажды я шла к нему с горшочком горячего супа. По дороге встретилась телега с кукурузой, поднимавшая в воздух облака густой пыли. Старик, который вел под уздцы осла, громко на него покрикивал. Когда пыль понемногу начала рассеиваться, я вдруг увидела человека, ползущего на четвереньках. Он останавливался после каждого движения, доставлявшего ему, как было заметно, очень сильную боль. Когда этот человек приблизился, оказалось, что ноги и руки его обмотаны грязными тряпками. Видимо, он хотел хоть немного защитить их при соприкосновении с дорожными камнями. Голова его была низко опущена. Правда, иногда человек поднимал ее, устремляя взгляд на небо, будто искал там помощи или ответа. Вскоре он поравнялся со мной, остановился и повернулся в мою сторону. Мы узнали друг друга. Это был мой недавний гость. Слабо усмехнувшись, он тихо произнес: «Это уже моя последняя дорога». И на четвереньках продолжил свой путь в больницу — грязный барак, где такие же несчастные умирали от нищеты, голода и тифа. Какая-то сила заставила меня идти за ним. Я шла, страдая от своего бессилия, а он время от времени оглядывался на меня и после короткой передышки продолжал ползти. Приближаясь к больничному бараку, он с каким-то облегчением повторил: «Это уже моя последняя дорога». Больница была переполнена. Моего знакомца поместили в пристройке — маленьком сколоченном из досок помещении с вечно открытой дверью. Но летом такое «допускалось». Его уложили, прикрыли грубым серым одеялом. Подушки не нашлось, но он этого даже не почувствовал. Передо мной лежало его распрямившееся изможденное тело, получившее наконец возможность отдохнуть. Вокруг него были люди. Все это он воспринимал как свалившийся на него комфорт. Казалось, что он умрет счастливым и благодарным смерти за избавление от мук. Я оставила его и пошла к Александру.

А теперь другое воспоминание. Война стала тяжелым потрясением для советских людей. Возникла новая драматическая реальность, приводившая иногда к непредвиденным результатам. Я знала в Или одного молодого казаха, побывавшего на фронте. Этот парень лет девятнадцати-двадцати до войны никогда не уезжал из Или. Он был сиротой. Жил у родных отца. Почти не знал грамоты, с трудом мог прочесть печатный текст, с огромным усилием поставить подпись. Его забрали в армию. И тут началось познание другой жизни. Он возвратился после госпиталя, где ему ампутировали ногу. Протеза у него не было, и бывший солдат ходил, опираясь на суковатую палку. На его груди поблескивал полученный орден. Он вернулся как герой и был переполнен новыми необычными впечатлениями. Его рассказ вызвал потрясение у казахов, слушавших его в прохудившейся глинобитной хижине.

В течение двух недель новобранцев обучали военному делу. Научили держать в руках оружие и стрелять. Затем, уже в полном обмундировании, наш молодой казах отправился в дальнюю дорогу, не имея представления, в каком направлении нужно идти. В его заплечном мешке лежала большая буханка хлеба. Зима выдалась на редкость морозной. Чудом добравшись до цели, парень решил перекусить. Замерзший хлеб пришлось разрубать топором и окунать в кипяток. Другой еды у него не было. Вскоре ему приказали бежать и по команде стрелять. За воинской частью шествовало НКВД. Малейший признак проявления слабости или чисто рефлекторный порыв спрятаться от пули расценивался как дезертирство и карался расстрелом. Началось сражение. Наш казах передвигался и стрелял вслепую. Через некоторое время он упал. Ему прострелили ногу. Очнулся уже в госпитале. Тут начинается вторая часть его повествования, с недоверием воспринятая жителями нашего поселка, уж больно фантастической она казалась. Парень же продолжал рассказ с большим энтузиазмом и явным восторгом. В госпитале его положили на настоящую кровать. Первый раз в жизни он лежал на настоящей кровати, а не на покрытых тряпьем досках. Сестричка в белом чепце и фартуке обрабатывала его раны и приносила такую еду, которой он раньше и не видывал. На окнах были занавески. Тепло, уютно, красиво и сытно. Благодать! До чего прекрасен мир, где так спят, так живут, где люди добры и вежливы, как эта сестричка и врач. Просто сказка! Если бы не война, он не узнал бы, что существует и такая жизнь.

Я наблюдала, с каким благоговением смотрели на него слушатели, как гордились им родственники, у которых он жил. Перед ними был человек, ощутивший всю полноту существования и вернувшийся в их прозябающее общество. Через несколько дней казахи, насытившиеся рассказами солдата и изнуренные повседневными делами, перестали приходить. Начались привычные серые нищенские будни. Хозяйка дома, родственница паренька, быстро сообразила, что теперь одноногий герой абсолютно непригоден для работы в поле, а значит, его придется кормить даром. Я как-то видела, как он, заметно погрустневший, с трудом шел получать по карточке свою порцию хлеба. В поселок постепенно возвращались с фронта и другие инвалиды. На парня вообще перестали обращать внимание. Война продолжалась. Жить становилось еще тяжелее. Родственница паренька окончательно пришла к мысли, что для нее он только обуза. Казашка, разумеется, не прогнала инвалида. Она нашла ему невесту — молоденькую девушку, сироту, которая не знала ничего, кроме тяжелой работы. Рассуждала казашка так: девушка, став женой нашего героя, будет трудиться за двоих. А взамен простится с одиночеством, нарожает детей и создаст полноценную семью.

Женщины в Или казались сильнее мужчин. В период нашего там пребывания на их плечи легли самые трудные обязанности. Помню свои походы на мельницу, до которой была проложена железнодорожная колея. От станции нужно было пройти еще довольно большой кусок дороги, а потом, преодолев узкую перекладину, переброшенную через быстрый ручей, подняться по мокрым и скользким каменным ступеням. Каждый раз казалось, что у меня не хватит на это сил и ловкости. Тем более что возвращалась с двенадцатью килограммами ячменя, сгибаясь под его тяжестью. Зато местные женщины забрасывали себе на плечи огромные мешки по пятьдесят килограммов и проделывали весь путь легко, танцующей походкой, а иногда даже напевая. Откуда они черпали силы? Ведь жизнь не щадила их, а, наоборот, пригибала к земле. В то же время, как только выпадала свободная минутка, казахские женщины распевали частушки и с большим удовольствием плясали. А мы, поляки… мы там просто погибали.

Меня поражала жизнестойкость казахов, расторопность этих уверенных в себе людей, их способность ориентироваться в любых жизненных ситуациях. Когда мы оказались в Или, не смогли быстро освоиться в чужом для нас мире, где, кроме всего прочего, на каждом шагу подстерегала угроза случайно нарушить какое-то неизвестное нам правило. Некоторые наши товарищи по несчастью отваживались на разные спекуляции. Торговали чем приходилось, покупали, продавали, подкупали охранников и как-то жили. Был у нас и собственный «Ротшильд». То, что в его горшке всегда варилась курица, удивляло и раздражало многих. Работал он сапожником. Из старых тряпок и резины шил всем нам и окружающим казахам так называемые тапочки. Сколько раз мы втроем подкармливались у него… Это был человек необыкновенной доброты. А у нашей соседки, старой еврейки из Галиции, мы покупали чеснок и конфетки. Зубчик чеснока придавал хоть какой-то вкус затирке на воде — нашей основной пище. Карамельки же мы делили на три части (Анджей быстро увидел, что моя доля — самая скромная) и пили с ними кипяток или в лучшем случае непонятное зелье, которое здесь называли чаем.