– Это немного сложнее.

– Как все и всегда. Но если не брать в расчет эту шелуху лишних понятий, которую ты засыпал себе в голову, окажется, что на деле ты свободен.

– Свободен умереть? Свободен сойти с ума? Если это такой тонкий юмор, то я его не понимаю. Мне совсем не смешно.

– А у тебя вообще с юмором не очень. Ты свободен делать все, чего пожелаешь, не заморачиваясь избыточной рефлексией.

– И как же, позволь узнать?

– Понять, что никакая физиология мозга не заставляет тебя бесконечно задаваться надуманными абстрактными вопросами. Это или всеобщая заморочка, или твоя личная психическая аномалия.

– Хорошо, я готов принять, что это всеобщая заморочка. Ты, кстати – прямое тому доказательство. Раз ты меня в некоторой степени понимаешь, хоть и не соглашаешься с моей точкой зрения, то должны быть и те, кто и понимает, и соглашается.

– Откуда тебе знать, что наши личности вообще что-то разделяет? Может это две крайности одного дробящегося в свете рефлексии сознания?

– Я пока не готов к такому повороту.

– Пусть так. А что там со вторым вариантом? Если ты и правда единственный такой чудак? Это бы тебя здорово обрадовало – любые странности можно оправдать своей уникальностью. Но точно знать ты не можешь, вот и приходится осторожно прощупывать всех вокруг на предмет схожести симптомов. Как успехи?

– Если бы я кого-то нашел, этого разговора тут не было бы, а мы бы мирно пили чай. Я перестаю быть осторожным – потому что впадаю в отчаяние. Но я пока не готов пожертвовать остатками гордости и приличий, убирая из разговора тебя.

– А ну как ты ими уже пожертвовал? Вдруг над твоей нелепостью уже давно насмехаются те немногие, кто вообще расслышал твой писк и заметил паническую жестикуляцию? Ты всегда недооцениваешь других, причем так сильно, что даже примерно не представляешь, как многое из твоих пафосных и болезненно серьезных откровений совершенно очевидно для окружающих. А реакции нет потому, что для них этот бред не представляет ни малейшей ценности, вот и все.

– Для некоторых даже банальнейшие подробности этого бреда представлялись интересными. Однажды мне на полном серьезе предложили быть предметом исследования для дипломной работы по психологии.

– Ох, как же тебе это, должно быть, польстило! Такого запаса топлива хватит на долгие годы подпитки мегаломании. Ну и что же, ты согласился быть предметом?

– Нет. Я сразу же наглядно продемонстрировал, почему никому не стоит изучать мою психику.

– Знаешь, мы уже довольно долго балансируем между приемлемой формой исповеди и формой совершенно постыдной, и, прислушиваясь к тебе, я делаю вывод, что двойственность разговора не спасет от подозрений в реальном расстройстве. Прошу, не подумай, что это о шизофрении, я имею в виду максимум эмоциональный эксгибиционизм и паранойю.

– А что, если мне плевать? Почему я должен стыдиться этого? Кто сказал, что я должен молчать только потому, что стыдно может стать тем, кто меня услышит? Я ненавижу это табу на нытье. Я бы мог ныть всю жизнь, знаешь ли. Сутки напролет сидел бы где-то в углу и вслух размышлял о том, как же мне плохо и тяжело. Уверен, нашлись бы сумасшедшие, которым бы это понравилось – они бы рассаживались вокруг и с раскрытыми ртами впитывали поток сознания зацикленного на себе эгоманьяка-неудачника. Вслух все соглашаются, что надо быть искренним и открытым, но на самом деле они совсем не готовы к искренности, выходящей за пределы “какой чудесный день, как я всех вас люблю!” Как только доходит до радикальных, мрачных, извращенных, странных, непопулярных мыслей – никто не хочет слушать. Когда дело касается тонких граней личности другого человека, любой из нас скорее готов выслушать лекцию по высшей математике, чем это ужасное чужое “я”.

– Кто так нагадил тебе в мозг, что ты уверен, будто люди хотят быть друг для друга эмоциональными унитазами? Да, мы все эгоисты и помешаны на себе, но в этом нет нашей вины, ведь никто не может видеть и чувствовать за другого человека. Как кто-то должен проникнуться твоими переживаниями, когда они для него – ничто, пустой звук? Как и его переживания для тебя, между прочим. Разве ты когда-нибудь сочувствовал кому-то хоть вполовину так же сильно, как жалеешь себя?

– Да. Ты не поверишь, но я сочувствую всем и каждому, пусть даже и не вижу все с их стороны. Я потому и ненавижу всех нас вместе, что люблю каждого в отдельности, видя неудачи, страх, боль и одиночество, с которыми почти никто не в силах справиться сам по себе. Об одном человеке я думаю почти так же часто, как о себе, а переживаю – куда больше, чем за себя. Вот только я не чувствую, чтобы это делало меня лучше – то ли потому, что я совершенно не умею выражать чувства и мысли эмоциями и словами, то ли потому, что иногда сочувствие бессильно.

– Ого! Слушай, у меня только что родилась бизнес-идея: покупаем бутылки с водой, ты превращаешь ее в вино, и мы загоняем его людям по тройной цене. Потом запишем видео, в котором ты ходишь по воде, наведем шухера в приюте для слепых, на ТВ все быстро просекут и будут платить баснословные деньги за участие в душеспасительных ток-шоу. Нравы сейчас помягче, чем две тысячи лет назад, так что с такой программой мы станем богаче английской королевы. А когда люди поймут, что саранчи и трубящих ангелов не предвещается – вообще станем хозяевами мира!

– Насмехайся-насмехайся. Иисус-то знал, что впереди у него пирушки за отцовским столом и возня с котятами посреди райских кущ, так что я не понимаю, в чем его жертва. Любой закрывающий собой амбразуру солдат совершает более смелый и геройский поступок, ведь он делает шаг в неизвестность, меняя почти невозможное, но все же “вечно” тут на вероятное “ничто” нигде. Такое же вероятное, как и “вечно” “там”, но “там” он и так оказался бы, так что это шаг в полную неопределенность. И все равно даже им движут эгоистичные мотивы – если не билет в рай, то вечная память и благодарность спасенных, короткий миг упоения своей жертвой. А кто согласится пожертвовать всем ради ничего? Так, чтобы о поступке никто не узнал, и чтобы сам он не чувствовал себя святым. Никакой награды, даже самой эфемерной. Представь, что тебе предлагают такую сделку: ты умираешь с концами, перестаешь быть абсолютно и бесповоротно, а остальные умирают и попадают в рай, но никто не в курсе, что это твоя заслуга. Ты отдал все и ничего не получил, а они ничего не отдали и получили все. Ты согласишься? Заметь, если ты выбираешь остаться в живых, то у тебя остается точно такой же пятидесятипроцентный шанс на посмертие, как и у других. Выбираешь смерть – никаких шансов.

– Конечно, я бы не стал умирать! Такие условия настолько далеки от справедливости, что…

– Вот видишь. А ведь это ты говорил, что справедливости не существует. Выходит, мы даже не можем вообразить мир, где за добро не платят добром в самом-самом конце. А ведь это концепция самопожертвования в чистом виде.

– Ладно. Вернемся к твоим жалобам. Если не равнодушие тебя так шокирует, то что?

– Лицемерие. Как несчастные люди умудрились создать цивилизацию, построенную одновременно на вере в красоту мира и на призывах к честности? Как мы смогли так ограничить себя, что живем по взаимоисключающим законам?