Физик поднялся, и часа два они шли молча. Время от времени он останавливался, чтобы зарисовать крюки пройденного маршрута, и тогда Кибернетик, опустив на землю рюкзак, отходил в сторону, словно лишний раз хотел подчеркнуть своё несогласие с его доводами, свою обиду и нежелание нарушить молчание.

Физик его не торопил, понимая, что сказано уже достаточно и нужно дать ему время. По тому, как он хмурился, как ходили желваки по скулам, Физик понял, что в голове этого молчаливого, мрачного, отчуждённого от всех человека идёт напряжённая работа мысли, переоценка старых ценностей, оценка новых фактов… Во всяком случае, он на это надеялся.

Километра через три плато начало постепенно подниматься, идти становилось всё труднее, но зато совершенно исчез песок, полностью обнажилась полированная, гладкая, как кость, каменная поверхность. Теперь Физик не отрывал от неё глаз, старательно обходя наиболее ровные расселины, иногда нагибался и подолгу изучал камень под ногами. Наконец Кибернетик не выдержал:

— Что ты там ищешь? Ползаешь, как ищейка, по этим камням!

— Я понимаю, что вероятность мала, но всё же… Если сложить все наши маршруты, мы обошли порядочный кусок и постепенно замыкаем круг. Странно, что до сих пор не заметили ни одного следа.

— Да чей след может быть в этой мёртвой пустыне?

— След нашего робота. Не мог же он испариться?

— Вполне мог. Испарилась же шлюпка, испарилась оболочка наших скафандров.

— Об этом я не подумал, хотя обшивка шлюпки и наши скафандры разрушились не случайно. Нам просто дали понять, что они здесь не нужны.

— Можешь считать, что робот им тоже не нужен. — Минут пятнадцать Кибернетик молчал, надеясь, что Физик поддержит разговор, но тот не стал ему помогать. Наконец он спросил: — Зачем тебе робот?

— У него хорошая память, прочная, с большим объёмом. Кроме того, пешком, без транспорта, мы немногого добьёмся. Жалкие царапины маршрутов, а вокруг десятки тысяч километров неисследованной поверхности. Там может скрываться всё что угодно. Не верю я в мёртвый камень. Слишком уж он однозначен. Словно кто-то специально проектировал эту пустыню.

— Скорее всего, так оно и было.

Кибернетик отвернулся и вновь молча пошёл вперёд. Физик долго стоял неподвижно, глядя ему вслед. На худой фигуре Кибернетика одежда болталась, точно он носил её с чужого плеча. Куртка местами уже порвалась, неряшливо торчали клочья подкладки, а давно не бритые щёки, оттенённые синеватой щетиной, ввалились внутрь.

Усилия доктора поддерживать их всех в определённой форме, не давать опускаться, в случае с Кибернетиком не имели успеха. Безнадёжность ситуации, в которой они оказались, а может быть, и сама эта странная планета, словно рентген, высвечивала в них нечто глубинное, в обычных условиях скрытое от постороннего глаза. Только сегодня он, например, понял, что Кибернетик завидует Райкову. Изо всех сил старается этого не показать, но всё-таки завидует. «А ты разве нет? — спросил он себя. — Конечно, и я тоже, хотя зависть, наверно, не то слово». Неизвестно ещё, является ли благом их дар. Во всяком случае, Райкову труднее, чем любому из нас… Труднее, но интереснее, — тут же поправил он себя, — и потом, не в этом, в общем-то, дело. Каждый из нас невольно спрашивает себя в глубине души, почему они выбрали не меня? Спрашивает, старается найти ответ… Это должен быть очень честный и до конца откровенный ответ. Может быть, впервые мы видим себя со стороны, словно бы в увеличивающем зеркале чужого взгляда.

Он догнал Кибернетика, пошёл с ним рядом, испытывая жалость к этому человеку, понимая уже, что на Земле у него наверняка не всё сложилось удачно, были причины, заставившие его покинуть родную планету. Глубинные, скрытые от всех причины. Ещё он испытывал тревогу. Тревогу оттого, что экипаж не подготовлен к невероятно сложной и ответственной задаче, обрушившейся на них неожиданно, как обвал. Здесь должны были бы быть вместо них специально отобранные и подготовленные люди, а не они, рядовые космонавты, со своими слабостями, горестями и обидами. Слишком случаен оказался выбор для того, чтобы судить по нему обо всём человечестве сразу.

— Я хотел тебя, Миша, попросить об одном одолжении…

— Ну? — мрачно пробурчал Кибернетик, не поворачивая и не замедляя шаг.

— Помоги, пожалуйста, Райкову…

— Помочь Райкову? В чём я должен ему помогать?

— Ты к нему несправедлив, держишься с ним слишком резко, слишком отчуждённо, ему труднее, чем любому из нас.

— Здесь не школа третьей ступени, а я не нянька.

— Конечно, ты не нянька, но всё-таки постарайся, одному мне с этим не справиться.

— Хочешь знать, почему я ушёл в разведку? — неожиданно спросил Кибернетик. — Сын у меня погиб в нелепой катастрофе. Взорвался подземный автоматический завод, и он раньше времени полез выяснять причины аварии и не вернулся… Сейчас ему было бы столько же, сколько Райкову, он был талантливым мальчиком. Это он мечтал о дальней разведке, он, а не я. Но мне всегда хотелось узнать, чем она его привлекала, что он хотел найти за пределами круга наших познаний о мире. Я до сих пор стараюсь это понять и не могу…

Он надолго замолчал, словно ждал от Физика каких-то особенных, важных сейчас слов. Но тот лишь молча, ссутулившись, шёл рядом, тяжело прихрамывая под своей ношей, словно рюкзак у него стал тяжелее от его слов.

Вернулись они в лагерь поздно вечером.

Оба пришли молчаливые, усталые и подавленные. Кибернетик сразу же ушёл в пещеру. А Физик долго стоял рядом с Практикантом. Райкову хотелось избежать предстоящего разговора, но когда Физик спросил: — «Может, пройдёмся?» — он только кивнул.

— Последнее время ты совсем забросил работу.

— Да.

— Я просил тебя вести дневник, но даже это ты делаешь не очень аккуратно.

— Вчера я заполнил почти за весь месяц.

— Я смотрел. Там совсем нет анализа твоего состояния и ощущений, которые ты испытываешь во время экспериментов.

— Во время экспериментов я не испытываю никаких ощущений.

— И совершенно напрасно. По крайней мере, напрасно не стараешься понять, что ты ощущаешь в момент, когда…

— Дело не во мне. Уверяю тебя, я не ощущаю ничего необычного. Почти ничего.

— Вот это самое «почти».

— Не понимаю, зачем тебе… ну, в общем, сначала я должен представить себе это со всеми деталями, потом напрягаю волю, представляю, как мысленный слепок материализуется, и в какой-то момент что-то срабатывает. Это требует большого напряжения воли и внимания, поэтому случайные мысли-образы не могут материализоваться.

Они спускались по длинной, метров сто, каменной лестнице, ведущей от их жилья до самого дна ущелья. Физик всё время шаркал по ступенькам, словно ему трудно было поднимать ноги. Райков подумал, что Физику уже немало лет и что, наверное, это последняя его экспедиция. Но почти сразу же поправился. Для всех них это была последняя экспедиция.