– Если когда-нибудь Россия прекратит свое существование, – сказал Аркаша Чистов, – так только оттого, что русские интеллигенты любят поговорить…

За стеною раздался ужасный вопль, казалось, даже не человеческого происхождения, а скорее похожий на тот материально-истерический звук, который издает механическая сирена. Аркаша с доктором Пехотским сорвались со своих мест и бросились в соседнюю комнату, причем в панике некоторое время не могли разойтись в узком дверном проеме. Рита Мук полулежала в постели, опершись на локти, и напряженно расширенными глазами, в которых сидело тоже что-то нечеловеческое, смотрела сквозь приятелей и сквозь стену. Потом она медленно опустилась на спину, и ее глаза вперились в потолок. Пехотский пощупал пульс.

– Неужели конец? – шепотом спросил Аркаша Чистов, даже не шепотом, а дыханьем.

Доктор неопределенно пожал плечами:

– Нет еще, но думаю, что отходит.

Они примостились на венских стульях подле постели умирающей и начали ждать конца; доктор Пехотский ждал, так сказать, профессионально, а Чистов с каким-то истерическим вниманием следил за каждым изменением в лице Риты Мук и отсчитывал в уме минуты, похожие на часы. Ему делалось жутко при мысли о том, что единственное по-настоящему дорогое ему существо и вправду может его покинуть, превратив, таким образом, жизнь в никому не нужное прозябание, даже в отрицательную величину, – в качестве аллегории ему почему-то приходила на ум бутылка из-под дорогого шампанского, а после граммофонная пластинка, которую заело, и оттого она издает один и тот же нелепый звук. Кроме того, ему жутко было присутствовать при последнем издыхании человека, и он очень хотел уйти.

За окнами потемнело, вероятно, настал вечер, а то и ночь; вообще последние дни представлялись Аркаше Чистову одной сплошной ночью, в которую время от времени врываются не ночные, бодрые голоса: то трамваи тренькают, то стреляют, то зазвонит в прихожей телефон и доктор Пехотский с кем-то поговорит. Мало-помалу на него напало какое-то отупение и отпустило чаянье смерти, похожее на глухую зубную боль; он даже сравнительно хладнокровно наблюдал, как лицо Риты Мук вдруг побагровело, потом сделалось лиловым, страшно похожим на физиономию фокусника-негра из частного цирка Арона Фунта, который съедал живьем до пяти цыплят. После оно стало бледнеть, бледнеть, точно негативное изображение в проявителе, пока не приобрело пасмурно-белый цвет.

– Кончено, – сказал доктор Пехотский и подавил нервную зевоту. – Впрочем, еще неизвестно, кому лучше, может быть, и не нам.

Аркаша Чистов вышел на чужих ногах из комнаты, где лежала покойница, попутно посмотрел на часы, висевшие на стене, которые показывали, видимо, четыре часа утра, сел за свой стол и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь. Некоторое время он смотрел в нее глупо, непонимающе, думая о другом: «Вот умер единственный человек в мире, и, кажется, ничего особенного не случилось, по-прежнему ходят часы и за окном сыплет снег вперемежку с дождем, только такое чувство, словно из квартиры выкачали воздух и ты дышишь чем-то живительным, но другим…» Он потянулся за пером, поерзал в кресле, устраиваясь поудобней, и стал писать.

«Такая динамика наводит на размышления, выходящие далеко за рамки чисто статического исследования. Существующая пенитенциарная система, как известно, основывается на принципе возмездия за совершенное преступление и одновременно на принципе перевоспитания преступного элемента. Между тем данные статистики нам говорят о том, что на путь исправления становится не более 2 % уголовных преступников, главным образом, совершивших противоправное деяние в силу случайно сложившихся обстоятельств. С другой стороны, необходимо признать, что принцип возмездия недалеко ушел от обычая кровной мести первобытных народов, что он недопустим в обществе, которое считает себя культурным, что, наконец, эффективность его приближается к математическому нулю…»

Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:

– Черт знает что творится у нас в России!..

– Что именно? – спросил Аркаша Чистов, не отрывая глаз от полуисписанного листа.

– Да вот сейчас звонили из Обуховской больницы, сказали, чтобы я на дежурство сегодня не приезжал. Говорят, повсюду идет стрельба. Будто власть в столице захватили какие-то мастеровые, дворники и почтальоны, которые палят на улицах почем зря.

Аркаша протяжно вздохнул, потом под ним едва слышно пискнуло кресло, потом заскрипело его перо.

От любимой к любимой

Семен Бычков в первой молодости был забубенный коммунист. Видимо, это с ним случилось по той причине, что он был человеком сильных чувств, и уж если ненавидел, так ненавидел, а уж если любил, то любил до нервного истощения, не любил даже, а, что называется, обожал. Недаром принцип социального равенства и распределения по труду, хотя бы исполнимый вопреки закону всемирного тяготения, настолько въелся ему в мозги, что он питал неприязнь к владельцам автомобилей и не мог без горловых спазмов читать еженедельник «За рубежом». Его богом был Че Гевара, библией – «Государство и революция», он даже по некоторым пунктам пикировался с факультетской партийной организацией и чуть было не вылетел из своего станко-инструментального института за сектантство и левизну.

Как раз в ту пору, когда понемногу стал рассасываться конфликт с факультетской партийной организацией, он влюбился в свою сокурсницу Лену Кулебякину, и она скоро стала его женой. Жили они чудесно: небогато, но в достатке, не то чтобы весело, хотя оба были жизнерадостными людьми, но довольно разнообразно, не без мелких распрей, правда, но все же на тот манер, который у нас называется – душа в душу. За Кулебякину ничего определенного не сказать, поскольку вообще женщины народ хитрый, а Бычков до такой степени любил свою избранницу, что она ему постоянно снилась. Детей у них не было, почему – опять же ничего определенного не сказать.

По утрам они не виделись, так как поднимались в разное время, потому что у Бычкова рабочий день начинался в половине девятого, а у Кулебякиной равно в семь. Собственно семейная жизнь у них налаживалась что-то около шести часов вечера, когда Семен встречался с Еленой у главпочтамта и они тащили домой авоськи с провизией, или отправлялись в гости, а то на какое-нибудь зрелищное мероприятие, а то попросту погулять. В том случае, если супруги сразу ехали восвояси, дома Кулебякина принималась за мытье посуды, а Бычков со вкусом готовил ужин. Самое позднее около половины восьмого вечера они сидели на кухне за миниатюрным столом, уминали еду и говорили о том о сем.

– А вот интересно, – например, заводил Бычков, – как ты относишься к бойне в Индокитае?

Кулебякина в ответ:

– Я к ней, Сеня, отрицательно отношусь.

– Нет, я серьезно, Лен! Ты пойми, что каждый человек должен определиться в вопросе агрессии против свободолюбивых народов Индокитая. Какие тут могут быть шутки, когда империализм всеми средствами стремится распространить свою жлобскую философию среди народов, только-только сбросивших колониальное иго и еще не вставших на твердый путь?! Ладно бы эти хапуги, у которых душа находится в кармане, пропагандировали волчью идеологию при помощи жевательной резинки и журнала «Плейбой», а то ведь они просто-напросто с ножом к горлу лезут: живи по-нашему, не то мы тебя порежем! Это Молдаванка какая-то, а не курс!..