Берта игриво шлёпнула полковника по макушке.

– Это розы?

– Скорее пионы!

– Ладно, давайте сюда. Густав!

– А поцелуй?

– Нет. Обида не настолько улеглась. Впрочем, как только билеты подорожают хотя бы до пятидесяти марок, вы сможете меня поцеловать, Густав.

Берта подмигнула, вильнула задом и пошла прочь.

– Будущая госпожа комендант? – спросил Клаус и подмигнул.

– Вот ещё! Мы арестуем её как соучастницу. Надо, чтобы старая дура не строчила жалобы. Не больше. А вот и наш дорогой дирижёр! – обрадовался Бирке, увидев вкатившегося в зал музыканта. Бено не поздоровался, настолько возмутил его навес.

– Это что за пошлятина? Колонны, бархат! При чём тут древний Рим!

– Не обращайте внимания. Расскажите лучше, как проходят репетиции.

* * *

Бирке взял дирижёра под локоть, подвёл к барной стойке, угостил рюмочкой.

– Прекрасные новости, господин дирижёр. Говорил о вас с министром культуры. Есть шанс перебраться в берлинскую оперу.

Бено мгновенно забыл, что дирижёр должен вести себя прилично. Он вскочил – сидеть не было сил – побегал взад-вперёд, размахивая руками. Потом вернулся к полковнику.

– Вы не шутите?

– Ну что вы!

– Это воскрешение! Я снова верю в человечество!

Последовал ряд театральных жестов. Дирижёр вытирал слезу и благодарно тряс полковнику руку. Бирке, кажется, рад был осчастливить служителя муз.

– Значит, я могу просить вас о крошечной услуге? – спросил военный.

– Разумеется! Пригласительные на премьеру, моё выступление на вашем юбилее – что угодно!

– Расскажите о странностях ваших артистов.

– О странностях?

– Возможно, они ведут себя подозрительно?

– Этого сколько угодно! Тут всё странно и подозрительно! В их поведении вовсе нет ничего нормального! Вы слышали шуточки Макса? Сплошные сиськи и задницы! А ведь он у нас древнегерманский бог!

А Моника? Выходит репетировать даже без юбки! Говорит, её ноги ещё ни одно представление не испортили. Герда ругается как портовый грузчик! Берта жадная, Матильда непредсказуемая, с дурным характером.

Бирке остановил поток жалоб.

– Я спрашиваю о другом. Нет ли в действиях артистов чего-то, что могло бы угрожать нашему гостю?

Бено растерялся.

– Не понимаю…

– Подозрительные разговоры. Возможно, вы слышали слова «грохнуть», «чпокнуть», «кокнуть», «зажмурить», «завалить», «замочить», «списать», «обнулить», «уделать»?

Бено стушевался.

– Ничего такого не слышал.

– А вы напрягите слух. Не многим выпадает место в берлинской опере.

– Я прислушаюсь, но…

Бено развёл руками.

– Что ж, не буду вас задерживать, – улыбнулся Бирке. – До премьеры пять дней. Поторопитесь.

И помните о моей просьбе!

Проходя мимо сцены, полковник вдруг заглянул за кулисы. Увидел на стене картину, отклонил полотно и посмотрел, всё ли за ним чисто. Он внимательно осмотрел люстру. Заметил торчащий из стены проводок, усмехнулся, потянул, но вытащил лишь кусок старой проводки вместе со штукатуркой. Выругался. И всё.

* * *

Сложно заснуть, когда со всех сторон стуки, шорохи и стоны. Бено ворочался до двух часов ночи, потом вскочил и возмутился.

– Никакого представления о ритме!

Он стал стучать кулаком в стену, задавая ритм:

– Вот так надо! Анданте! Девяносто ударов в минуту!

Звуки справа синхронизировались. Тогда Бено взял швабру и принялся стучать в потолок, задавая сложный синкопированный ритм, будто стучит ударник. Удивительно, соседи послушались, стали шоркать в какой-то сложной африканской гармонии. Вышло даже красиво.

– Ничего без меня не могут! – покачал головой дирижёр. Потом лёг и мгновенно заснул.

* * *

Ни на одну из репетиций Паола так и не явилась. В результате, если спросить артистов о внешности Брунгильды, каждый описал бы валькирию как невысокого мужчину с лысиной и животиком. Настолько все привыкли к дирижёру в роли мифической полубогини.

Каждый день, в полдень, Бено выносил патефон, ставил в углу сцены. Выходили участники шоу, начиналась репетиция.

– Что суждено твоей несчастной дочери? Скажи! – пел Бено, опускаясь на колено перед Максом.

– Я крепким сном сомкну твой взор. И кто тебя разбудит тому женой ты станешь, – отвечал комедиант, тоже в пении.

– Но если будет трусом мой жених! Молю, отец, укрой меня за пламенем, чтоб лишь герой отважный мог ко мне пробиться!

– Героя ты не заслужила! – отвечал Макс мятущемуся дирижёру.

– Тогда убей! – просил Бено. – Пронзи копьём! Но не позволь мне стать женою труса!

Макс брал лицо постановщика в ладони, смотрел с отцовской страстью.

– Прощай, мой светоч, моя радость! Мы расстаёмся, чтоб никогда не встретиться.

Тут начинались жаркие объятия.

– Мне не забыть твоих очей! – пел конферансье. – Отцово горе безутешно! В последний раз глаза я вижу, что дарят свет другим, не мне. Бессмертие снимаю я с тебя! Спи, моё счастье, нежный мой цветочек!

Макс долгим поцелуем целовал Бено в оба глаза. Потом, увлекшись, и в губы. Бено не капризничал, не возмущался. Медленно сползал на пол.

Арнольд говорил, что дирижёр в этом эпизоде ведёт себя как истинная баба. Неясно было, похвала ли это или осуждение.

Берта плакала. Говорила, что эти двое разрывают душу. Ещё называла постановку гениальной и потрясающей.

– Я ведь тоже мать! – вдруг признавалась хозяйка борделя. – У меня двое детей! Мальчик и второй тоже мальчик, вроде бы. Подозрения на третьего ребёнка не подтвердились, надо будет написать в Марсель после войны. Где они сейчас, мои милые кролики! Я бы никогда не поступила с ними так же! – и показывала на сцену.

За неимением хрустального гроба Макс тащил Бено на скалу, связанную из кучи тряпок. Там дирижёр художественно засыпал. Комедиант остриём копья обводил пространство.

– Огонь! Огонь! Приди, разлейся! Кто знает страх, тот не пройдёт здесь никогда!

Сквозь щели в полу поднималось пламя, созданное из крашенных губной помадой простыней. Музыка заканчивалась, бог уходил во тьму. Потрясённые зрители кричали браво и хлопали как сумасшедшие.

* * *

Афишу с анонсом оперы Паола увидела случайно. Не то чтобы забыла о своём участии, просто руки не доходили до борделя. Афиша была возмутительной. В центре, крупно – дирижёр Бенедикт Фарнезе.