Когда мы уже шли под деревьями, я видел, что Нильс отвязал лодку от сосны, привязал ее к молодой ели и убрал мачту.

Мне было странно, что деревья стали выше, пышнее и в некоторых местах появился густой подлесок, но я как будто узнавал отдельные деревья и они на ветру даже кивали мне, когда я проходил мимо. Вскоре мы миновали большую прогалину, которую я всегда называл “садом”, потому что у нас в усадьбе не было настоящего сада, и осенние краски засверкали в лучах солнца, упавших на могучий каштан, росший посреди прогалины. Мне захотелось показать это моим спутникам, но нунций шел, погруженный в свои мысли, и не поднимал головы, а юнкер Стиг, поддерживаемый Гербертом, ковылял последним в своих башмаках на высоких каблуках.

– Schön, – пролепетала фрейлейн Сара и посмотрела на верхушку каштана. Она улыбнулась мне. – Как сказать это по-датски?

– По-норвежски, здесь мы говорим по-норвежски, – сказал я и покраснел. – По-норвежски мы говорим, что это “красиво”. – Или “мило” хотел я прибавить, но промолчал, не совсем понимая, что именно я вкладываю в это слово.

Когда мы поднялись на последний холм и оказались во дворе усадьбы, у меня перехватило дыхание, я оглядывался по сторонам, не в силах произнести ни слова. Оставалось надеяться, что хозяйка и хозяин помедлят и не сразу выйдут, чтобы приветствовать меня с приездом, – я боялся пустить слезу. Здесь ничего не изменилось, думал я, прохаживаясь по двору взад и вперед и узнавая знакомые вещи. Покосившееся окно в каретном сарае, потому что один угол просел на полфута, камень, на котором я нацарапал свое имя, когда научился писать, гнездо ласточки под кровлей хлева, колодец и корыто, крыша сеновала, которая еще совсем новой уже потребовала ремонта, жилой дом, дверь в него…

– Секретарь-помощник полагает, что мы будем стоять здесь, пока не простудимся? – спросил юнкер Стиг и зашагал к двери в дом. Он снова гнусавил.

В эту минуту появился Олав на телеге, чтобы ехать к лодке за нашими вещами, я остановил его и спросил, где хозяин. Он показал на окно большим пальцем:

– Думаю, он спит.

Пораженный, я вошел в дом, чтобы увидеть хозяйку. Она была не из тех, кто позволяет мужу спать до полудня. Хотя он порой и любил выпить, он исправно вставал засветло и своевременно делал все, что входило в его обязанности, как того требовала хозяйка. Ее самое было почти незаметно, и при чужих она почти не открывала рта, но дома, в четырех стенах, последнее слово всегда было за ней.

На кухонном столе стояла гора грязных мисок и тарелок. Ведерко в углу было пустое и сухое, словно прошло несколько дней с тех пор, как в нем последний раз разводили сыворотку. Пол и каменные приступки вокруг очага, по-моему, не подметались уже неделю, если не больше, пахло плесенью и тухлым мясом. Как только я подошел к столу, с него взлетел рой мух. Страшная мысль закралась мне в голову, я быстро прошел в комнату и откинул портьеру, скрывавшую альков хозяйки. Перина и подушка были застелены гладким, выглаженным покрывалом. Белым, чистым, не тронутым, края были подсунуты под тюфяк, отчего он был похож на куколку бабочки.

Я отпрянул от алькова.

– Где она? – крикнул я и откинул в сторону вторую портьеру. Хозяин лежал в своем алькове на спине у самой стены, на какое-то мгновение мне показалось, что это лежит Халвор Юстесен. Хозяин не разделся, рабочее платье было грязное, от него пахло перегаром и хлевом. Я начал его трясти и тряс, пока он не открыл глаза.

– Где она? – прошептал я сквозь слезы.

Он со стоном сел, потом оттолкнул меня и встал с кровати. И тупо смотрел на меня и на мой парик, который я держал в руке.

– Она умерла, Петтер, – сказал он наконец, откашлялся и сплюнул на пол.

– Когда? – шепотом спросил я и сел на край постели.

– В сенокос, в один из первых дней. – Он замолчал и уставился в пол. Глаза у него были чужие, лицо удивленное, словно он до сих пор не мог поверить тому, что засело у него в памяти. – Было жарко, очень жарко. Я только успел сказать, что теперь на Варфоломея у нас будет плохая погода, как она схватилась за грудь и упала. – Он взял со стола грязный бокал и налил себе из бутылки, выпил и задохнулся, когда бренневин обжег ему горло. Потом поставил бокал и бутылку на стол и пошел к двери.

– Когда я подошел к ней, она уже не дышала, – сказал он, обращаясь к двери, открыл ее и вышел из дома.

“Почему нож лежал у него под плечом?”

Эта мысль крутилась у меня в голове, пока я резал мыло и бросал его в лохань с водой. “Если Халвор Юстесен умирал от яда, зачем ему понадобился нож? Хотел защититься от чего-то или от кого-то? Или хотел порезать себе руку, чтобы выпустить яд? Каким образом он мог выронить нож так, что он оказался у него под плечом?”

Вопросы, вопросы, на которые нет ответа.

Пока я стирал белье, пришла фрейлейн Сара в переднике хозяйки и принялась помогать мне. Это удивило меня. Через несколько минут она взяла руководство на себя. Со мной в роли смешливого переводчика она на стреляющем немецком языке приказала Нильсу и Олаву вскипятить воду и приняться за стирку, даже Герберта, который неосторожно сунул к нам нос, она приспособила к делу. Уж стирать-то он умеет, считала она. Он ворчливо сказал, что это не его дело, тогда я, глядя на его отекшую от простуды пухлую физиономию, сказал, что в таком случае он пойдет чистить хлев, после чего его одежда наверняка потребует стирки, а уж тогда он заодно постирает и все остальное. При мысли о хлеве он дрогнул, недовольно отложил парик в сторону и начал стирать.

Стирка – женская работа. Так испокон веку считалось в этой усадьбе, как, безусловно, и во всех других. Но я не мог допустить, чтобы мой господин, посол, терпел всю ту грязь, которая нас здесь встретила. Когда усадьба Хорттен осталась без хозяйки, было бы естественно пригласить для уборки женщин из Сёебудлёккен или из Хагена, но, поскольку хозяин сам этого не сделал, я не мог распорядиться, чтобы они пришли сюда и занялись стиркой и уборкой. Как бы там ни было, а я больше не жил здесь.

Не ожидая ни от кого помощи, но, напротив, готовый к насмешкам и презрительному смеху, я сам затеял эту обычную осеннюю уборку, а что и как надо делать, это я хорошо знал. Признаюсь со стыдом, что мне уже приходилось этим заниматься. Фру Ингеборг в Копенгагене сразу переставала быть мне заботливой мамочкой, когда требовались руки с половой тряпкой, а единственные подчинявшиеся ей руки были у меня. И в последние годы именно они и занимались этим во время весенних и зимних уборок.

Насмешек не последовало, наверное, потому, что прекрасная фрейлейн Сара начала мне помогать. И еще потому, что она, к моему удивлению, заставила Нильса и Олава тоже заняться стиркой. Надо сказать, что они почти не противились, – грязь в доме надоела и им.

Стоило нам начать, и работа пошла как по маслу. Фрейлейн Сара поддерживала нас своей энергией, ее смех заражал нас и улучшал настроение, так что даже Олав оттаял и осмелился рассказать историю о служанке и солдате, которые устроились в сене. История оказалась такой скабрезной, что у Герберта покраснела даже макушка, я подавился смехом, и фрейлейн Саре, которая потребовала, чтобы ей все перевели, пришлось стучать меня по спине. Я перевел, правда, не без колебания, но боялся я напрасно, потому что от смеха она чуть не угодила в бадью с водой. Я схватил ее за плечо и помог ей сесть на стул. Прикасаться к ней было приятно, к плечу, конечно.