Только стала привыкать к новой работе, вызывают ее повесткой в У., в НКВД. Девки ее уж перекрестили, уж на воле ее не числили, ночью слышала, как перешептывались, ее жалеючи. Все гадали, что бы это — или опять взялись за Веру Ципко? Оделась во что похуже, в рабочее, жалела в тюрьму нового, и поехала в соседний У. Сама не верила, что вернется. Одежду свою выходную, если что, наказывала подругам разобрать поровну. Уж они ее крестили, крестили. И крестом, и перстом, и снятым со стены вождем.

Барак НКВД, штукатуренный, приземистый, длинный, стоял разлапо на одной из центральных улиц У., обсаженный строго березами и елями. Сейчас на том месте двухэтажная белокирпичная школа с дудящим в гипсовый горн пионером перед фасадом.

В коридоре, перед глухо обтянутой дерматиновой дверью, Марина встретила перепуганную Оксану, свою старую подругу по шахте, ее тоже вызвали по повестке. Оксана была вся в пух разодета, в крепдешиновом, светящемся насквозь платье, носочках, танкеточках, платочек за ремешком часов. Пошептались. Марина рассказала о своих делах, Оксана о своих. Говорила, что живет со своим кузнецом неплохо, но его не любит, сейчас нашла себе нового ухажера, из офицеров, обещал увезти отсюда, только собралась на свидание, а тут повестка… Что будет?

Позвали сразу обеих. Молодой, затянутый в новенькие ремни оперуполномоченный спросил их, писали ли они в Москву.

— Писали, — прошелестели обе враз мертвыми губами.

Начальник оглядел их насмешливо и сказал:

— Да вы садитесь, барышни, вы пока не арестованы.

Помедлив еще и как следует насладившись их страхом, он наконец сказал им, что их просьба удовлетворена, что товарищ Крупская лично ходатайствовала и что они могут получить паспорта, вернее, только одна из них. Он опять выждал многозначительно, а затем достал из сейфа две заготовленные справки и протянул одну Марине.

— А вам, барышня, — обратился он к Оксане, — опять нельзя: вы ведь, кажется, вышли замуж за спецпереселенца?

Он только показал Оксане справку, дал расписаться — и тут же мелко порвал бумажку.

Оксана заплакала.

Вышли, сели тут же, под березой, на лавку. Оксана, зажав уши, положив локти на колени, все раскачивалась, причитала:

— Куда спешила? Куда, девка, спешила? И на кой он мне был, этот кузнец, да и не кузнец он вовсе, а скорняк, бедолага. Самоучкой выучился. Я его так жалела, жалела… Теперь бы вольная, как ты, вышла, домой поехала… Эх, Оксанка, куда гнала!

Марина не стала долго утешать подругу, а заторопилась домой, так ей хотелось поскорей остаться наедине со своим счастьем. Сердце прыгало аж до горла, чуть бегом не побежала на остановку, и Оксану забыла. Только свернула за угол, видит, тетка какая-то у ларька красными петухами на палках торгует. Забрала она у тетки весь пук — и ну с радости зубы ломать, счастье свое этими петухами заедать. Так все разом и перевела, сама не заметила. А радости — еще больше, ничуть не утишилось. Спохватилась, побежала назад к Оксане, та все на лавке, зажав уши, качается. Довела ее домой, успокоила, переночевала у них, утром домой отправилась. Приехала в общежитие, сияет, девки разочарованно:

— Верну-у-улась? — Было воскресенье. — А мы уж платья твои, девка, поделили, чулки с танкетками. Думали, не вернешься.

— Да бес с имя! — обрадовалась Марина. — Берите! Другие заработаю! Я теперь вольная! — И справку из-за пазухи — нате вам.

Девчата обступили ее, выхватили бумажку, жадно вчитываясь в чернильные буквы.

— А почему тебе одной, почему не нам? — роптали подруги, столпившись в коридоре. — Здесь какая-то ошибка!

— Да тише вы! Документ же! — в веселых сердцах прикрикнула на них Марина и отобрала справку. — Свою сперва получите, потом дергайте!

Всю бумажку облапошили, завидками захватали, затерхали. Насилу отняла у них бумагу и, любовно разгладив ее, обернув газеткой, заложила за коврик. Девки, хмурясь, разбрелись по комнатам, не глядя на нее. Только Дашутка Черемных с первого этажа и порадовалась вместе с ней, посидела на койке. Марина удивилась: казалось, ее радость — это их радость, она бы за них не пожалела, порадовалась. Даже немного расстроилась.

На следующий день сфотографировалась, через несколько дней получила трехмесячный паспорт, расчет, тут же собрала узелок — и на вокзал.

— Да куда ты? — удивилась Дашутка. — Поезд-то только завтра вечером.

— А, все быстрей, — тряхнула кудрями Марина. — Не могу больше тут с вами, сосланными!

Дашутка не обиделась, подарила ей на прощание губной карандаш и зеркальце. Марина пошла на вокзал и просила не провожать ее. Так целые сутки со своим узелком в обнимку и просидела на станции, перемогая свое неожиданное счастье. Узелок был маленький, невидный, почти все раздала подругам, не пожалела. Ей теперь легче. Взяла только с собой недавно пошитое зимнее пальто с лисой, жаль было оставлять. Завернула воротник вовнутрь, надела на себя — и на вокзал. Время и не заметила, как до утра пролетело. Утром взяла билет и поехала домой, на милую Украину, ощупывая то и дело под грудью свой дорогой документ.

№ 1. Наряду с другими философскими системами, в Индии существовала и весьма непопулярная у индийского народа материалистическая школа чарвака, или чарвака-локаята. В сознании народа термин «чарвака» всегда олицетворял собой нечто недостойное, аморальное, низменное. Гунаратна, комментатор Харибхадры, описавшего чарваку среди других традиционных философских систем Древней Индии, прямо производит название этой школы от глагола «чарв» — «жевать», «глотать», так как эта школа «проглотила» такие категории, как «нравственность», «добро», «зло», «Бог» и т. д. признаваемые другими школами. Харибхадра говорил, что для чарваков нет ни Бога, ни Освобождения, ни дхармы (добродетели, нравственного закона), ни адхармы (безнравственности, беззакония), ни добра, ни зла, ни кармического воздаяния за добро и зло. По утверждению локаяты, существует лишь мир, воспринимаемый чувствами, все остальное — выдумки философов. «О прекрасная, прекраснобедрая! Приди! Будем веселиться и наслаждаться, ибо прошлое не принадлежит нам, — возглашает поэт-чарвак. — Поистине прошлое не возвращается». Поэтому отказ от видимого ради невидимого чарваки считают глупостью и лицемерием этого мира. Сущность этого учения выражена одним героем в пьесе «Прабодхачандрадая»: «Локаята — это единственная в своем роде шастра (учение), авторитетными для которой являются только свидетельства чувств. Земля, вода, огонь, воздух — элементы природы, участвующие в наслаждении; богатство и удовольствие являются целью человеческого существования. Никакого другого мира и счастья нет. Смерть — конец всему».

Поскольку чувственное восприятие признается единственно верной формой познания, материя является для локаятиков абсолютной реальностью. Бога — нет, загробного мира — тоже, нет ни небес, ни ада, ни добра, ни зла, все сущее оценивается лишь в терминах гедонизма, даже страдание может быть наслаждением, если относиться к нему как к удовольствию. Религия, мораль, этика — глубокое заблуждение, болезнь разума. Бог лишь мешает объяснению мира, вовсе не необходим для концепции мироздания. Всякая апелляция человеческого духа к Абсолюту — свидетельство несостоятельности разума. Всякая вера в потустороннее и запредельное объявляется признаком лживости, бессилия, феминизма и малодушия. Добродетель является иллюзией, реально только чувственное удовольствие. Наслаждения духа — выдумки бессилия. Подавлять или обуздывать свои страсти — значит извращать свою человеческую природу. Всякое моральное установление имеет своей целью лишь ограничить наслаждение и поэтому противоестественно. Бессилие и ограничение — всегда рядом.