Наконец он выследил меня, силой посадил в свою черную «DS» и увез ужинать в ресторане с видом на порт. Я не притронулась к султанке и креветкам. Он методично напивался пивом.

— Либо эти женщины, либо я!

— И ты, и они, это не обсуждается.

— Я не твоя вещь и не твоя служанка. Я не для того бежала из Имчука, чтобы ты вытирал об меня ноги!

— Ты бежала из Имчука, потому что тебе стало там тесно. Потому что тебе не хватало меня и ты меня хотела.

— Я искала не тебя.

— Нет, как раз меня! Меня и только меня. Со всеми моими недостатками, с моим членом, кривым при эрекции.

— Я тебя больше не люблю.

— Совсем не это говорит твое лоно, когда я в него вхожу.

— Оно врет.

— Естество не умеет лгать.

Я испуганно оглядывалась, боясь, как бы какой-нибудь официант не услышал, о чем говорит Дрисс. К счастью, мы сидели под перголой одни: других клиентов отпугнула прохлада морского воздуха, и они не стали выходить на террасу.

— Вернешься ко мне сегодня вечером.

— Нет.

— Не заставляй меня кричать.

— Не заставляй меня смотреть, как ты занимаешься любовью с этими двумя шлюхами.

— Я занимаюсь любовью только с тобой!

— Ты надо мной издеваешься!

— Ты ничего не понимаешь. Просто не понимаешь!

— Чего ты хочешь! Я всего-навсего крестьянка, а ты слишком заумный феодал!

— Тебя именно это смущает!

— Меня смущает то, что ты меня не уважаешь!

Он начал орать. Я вскочила, чтобы уйти. Он перехватил меня по дороге. Я села в машину, не говоря ни слова, подавленная. Он гнал так, словно спешил в могилу. Шлагбаум начал опускаться, послышался пронзительный гудок поезда справа. Он вогнал в пол педаль газа, вопя «Сейчас!» По глазам полоснул ослепительный свет фар. Я заорала:

— Нет! Нет, Дрисс! Не делай этого!

Мы снесли шлагбаум, и «DS» проскочил по рельсам за десять секунд до появления поезда. Дрисс вывернул руль, и машина скатилась в кювет, в двух метрах от лагуны. Провода высокого напряжения угрожающе краснели у нас над головой. С тех пор я знаю, как выглядит Апокалипсис.

Я не заплакала.

Не двинулась.

Уронив голову на руль, Дрисс громко дышал и всхлипывал.

Прошла вечность.

Я открыла дверцу. Я начала царапать себе лицо от висков до подбородка — я видела, что так делают женщины моего племени, когда горе их разрывает сердце небес.

С каждой раной мои причитания становились громче:

— За твоих шлюх. За мой стыд. За мою погибель. За то, что узнала тебя. За то, что полюбила тебя. За Танжер. За разврат. За сплетни. За все.

— Умоляю, прекрати. Говорю тебе, хватит! Ты себя изуродуешь!

Кровь стекала по моим предплечьям до самых локтей.

— Отвези меня к тете Сельме, — велела я ему, обессилев.

Он обтер мне лицо и руки полой рубашки, доехал до ближайшего медпункта, вышел оттуда с пузырьками и бинтами. Я заснула в его объятьях, со щеками, испачканными йодом и мазью.

Я не выходила из его дома неделю — я была его ребенком, его бабушкой и его вагиной. Каждый раз, оседлав его, я видела его сердце, небо, где летали кометы со снежно-белыми хвостами, пылающие в центре, словно дракон. Дрисс бредил, содрогаясь от моих укусов, обливаясь потом: «Твои губы! Твои губы, Бадра! Твои губы меня погубили!»

Под утро, когда необратимое мое одиночество покрылось солью и спермой, я сказала ему:

— Теперь я могу смотреть, как ты будешь трахать своих шлюх: я не заплачу.

* * *

Мы явились к лесбиянкам, словно две сиамские кошки, мяукающие от притворного голода. Наджат открыла нам дверь в пеньюаре. В воздухе пахло «Шанелью № 5» и женским оргазмом. Салуа была в гостиной, белая и голая, ее трусики валялись на виду на ручке кресла.

Она взглянула на меня насмешливо, с легким презрением.

— Нам тоже случается запираться на три дня подряд, чтобы оттянуться по полной. Но, как видишь, мы не замыкаемся между собой! Мы всегда принимаем Дрисса с раздвинутыми ногами. Вина или шампанского?

— Воды, — ответила я.

Наджат налила Дриссу виски и поставила передо мной графин воды, бокал и блюдо с фруктами.

Салуа натянула трусики, накинула шелковый халат. Она зажгла сигаретку, отпила красного вина из бокала и села слева от меня, между мной и Дриссом.

— Бадра, ты красавица, но дурочка! Ты такая дура, что сама от этого страдаешь. Ты думаешь, что никто, кроме тебя, на свете не любит. Но ты хоть умеешь любить?

— Что я умею, а что нет — тебя не касается.

— Само собой. Но признай, что у других могут быть такие же чувства, как у тебя, хоть они и ведут себя по-другому.

— Я не хочу поступать как другие.

— Ты думаешь, раз мы с Наджат трахаемся — мы грязные животные и шлюхи. Если ты шлюха — это не значит, что ты не любишь свое ремесло. Что ты просто не любишь. Я вот люблю мужчин. А Наджат научилась их принимать. И раз я люблю ее, заниматься любовью с ней мне приятнее, чем лечь под самого Фарида эль-Атраха.

Она снова стала мне противна, несмотря на все мои благие намерения.

— Я знаю, что ты здесь из-за Дрисса.

Она попала в точку и сама поняла это по молчанию единственного присутствующего здесь мужчины и моим сжатым челюстям. Наджат, насвистывая, орудовала пилочкой для ногтей.

— Я, как вино, Бадра! Рано или поздно ты придешь ко мне, только чтобы узнать, что во мне находит твой мужчина.

Салуа прижалась ко мне. «Не трогай меня», — сказала я ей. Дрисс встал и принялся обозревать Танжер сквозь занавески. Приподнявшись наполовину, она легко прижала меня к дивану своим весом. Поворот бедер — и мой холмик застонал под широкими, точными движениями. Воспоминание о Хадзиме кратко вспыхнуло под закрытыми веками, словно уголь. Мое сердце билось так, словно хотело вырваться из груди. Я не ожидала этого. С ужасом я почувствовала, как отвечает ей мое лоно. Мой холмик пульсировал, прижавшись к холмику Салуа, обезумев от желания. Не понимая, что со мной происходит, я ощутила, как ее средний палец погружается в меня. Левой рукой в тяжелых кольцах она зажала мне рот, заглушая протест. В течение минуты я терпела обжигающее изнасилование ее длинного, завоевывающего пальца в моем зияющем мокром влагалище. Я уже не была девственницей, но дрожала от того же гнева и того же стыда. На мгновение я увидела, как Дрисс склонился над Наджат. Его гульфик красноречиво вздулся. Второй мой мужчина покинул меня. И он тоже бросил меня на насилие, на этот раз незнакомым, нелюбящим рукам.

— Отпусти мою любовницу, Дрисс, — воскликнула наконец Салуа, показывая мокрый палец, который только что вынула из моего тела, — Тебя вот кто хочет. Я не дура, чтобы поверить, что она потекла из-за меня. Давай трахни ее, и покончим с этим. А то, клянусь головой Дада, я и сама ее оприходую тут же на твоих глазах. Клитор у меня встал, а ее дырка сосет меня под трусиками, как младенец молоко. Да, дорогой, нескучно тебе ее пахать, — провозгласила она, сладко и сардонически вылизывая свой средний палец-насильник.