Но здесь у него не было преимуществ. Он не знал, о чем и как говорить, поэтому просто смотрел. В темном углу он заметил старую темную икону с ликом Богородицы.

– Присаживайтесь, Всеволод.

– Спасибо.

– Вы, пожалуйста, подливайте себе чай сами, будьте самостоятельны за столом.

– Хорошо, я справлюсь, – он положил себе на тарелку пару бутербродов – с сырокопченой колбасой и красной рыбой.

– Вы знаете, я была несколько удивлена вашими стихами, Всеволод. В хорошем смысле, – она сделала паузу, отхлебывая чай.

– Внимательно вас слушаю, – сказал Сева, сглотнув кусок бутерброда.

– Не могу сказать, что стиль этих стихов мне близок. Мне кажется, они часто рассыпаются от собственной избыточности. В своей метафоричности вы не знаете границ. При этом – вы пока владеете лишь метафорой, которой хватает на одну-две строки. А той метафорой, которой хватает на стихотворение целиком, – нет. В результате у вас получаются тексты, в которых все строки ведут в разные стороны…

Сева перестал жевать, пытаясь ничего не упустить.

– Я бы не говорила вам этого, если бы не видела явного таланта, характера и впечатляющей фантазии. Но если вы будете так писать, вы никогда не опубликуете ни строки. Потому что мы живем не в то время, когда читатель может за вас доделать вашу работу. Никакого читателя больше нет. За все отвечаете вы сами. Никто не будет распутывать аллюзий и ломать голову над тем, что вы хотели сказать в темных строках. Черновики, гениальные обрывки, недореализованные замыслы, модернистская заумь – все это обречено на забвение. Мы живем в мире, в котором все это существует только для случайного филолога, которому руководитель дал соответствующую тему. А вы пишете так, как будто читатель должен посвятить вам жизнь. Хотя производите впечатление весьма взрослого молодого человека.

Сева усмехнулся и отвернулся, пряча улыбку. «Расколола за две минуты! – восхищенно думал он. – Монстр, мать ее».

– Вообще-то почти все эти стихотворения – тексты для песен. Моих песен. Я не очень серьезно к ним относился, мне хотелось петь что-то свое. Обычно все, что нужно сказать песней, есть уже в мелодии и интонации. Иногда мне кажется, что текст не важен вообще.

– Но вы ведь сделали книжку – в книге текст воспринимается совершенно иначе.

– Да. Пожалуй, я легкомысленно сделал книжку. Хотел подарить девушке.

– Очень мило.

– Но когда она была готова, никакой девушки уже не было.

– Что вы читаете, Всеволод?

– Вот недавно купил второй том из собрания сочинений Бродского. Но в целом, я совсем не знаю, что читать сейчас в поэзии.

– Это нормально. Третий том будет получше. В Публичной библиотеке хорошая книжная лавка – я регулярно там встречаю современных поэтов, так что есть возможность следить.

– Как-то у меня не получается…

– Чего ж не получается-то? У вас так мало свободного времени?

От ее хватки стало не по себе.

– Я вам подскажу несколько имен и дам кое-что почитать. Вообще обратите внимание на другую традицию поэзии – не метафорическую, а метонимическую. Я помню, как когда-то прочла стихотворение Бориса Чичибабина с вот этими финальными строками: «Красные помидоры / Кушайте без меня». Что это и о чем это? На самом деле это язык психологической точности. Метафора часто бывает слепа к психологии… Ну что же ты смотришь голодными глазами?..

Она встала и вышла из комнаты. Внутри Севы что-то оборвалось. Он похолодел и одеревенел. Софья Степановна вернулась с какой-то тарелочкой.

– Извините, – Сева не узнал своего голоса, – это вы мне сказали?

– О чем?

– О голодных глазах.

– Ну что вы, Всеволод, – это я собаке – вы посмотрите, какими глазами она смотрит. Нет, я вам все-таки подолью чаю.

5

Сева стоял на одной из аллей перед входом в Новодевичий монастырь и смотрел на мощные яркие кисти рябины.

Строчки из цикла о Москве, времена школьного литературного вечера. Господи, как я здесь оказался, около этой лавочки? Год назад в это время мы лежали с нею на расстеленном на полу красном ватном одеяле. Какие тугие эти ягоды цвета губ. Новодевичий монастырь основан Василием III в честь отбитого в начале XVI века у литовцев Смоленска. А еще год назад я, одетый в тряпье и старые кроссовки, тянул драгу по илистому дну Сала, утопая выше колена в вонючей жиже. Интересно, есть еще в Москве место, в котором было бы так мало людей? Я стал забывать твое лицо. Скоро от него ничего не останется, последнее, что сохранится на бледном овале, – алое пятно губ. Чуть раньше Иван III отбил у них Брянск, который за предыдущие два века был разорен татарами, а затем присоединен к Великому княжеству Литовскому. Люди ушли из культуры. Не понимаю логики времени: почему я был там, а теперь – здесь? Да, вспоминаю эту семейную легенду о том, что наш дальний предок воевал на Куликовом поле. Вот, посмотрите, никого нет, хотя ворота открыты. Они вышли из истории. Как же я тебя любил, хорошая, как же я тебя люблю. Куда ты делась? Мы смотрели друг другу в глаза и знали друг друга насквозь. Ты была моей частью, но если ты была ею, то ты и сейчас моя часть. Нынешняя Тульская область – она тогда была на границе зарождающегося Московского государства. Как там могли оказаться мои предки, если они жили в другом государстве? Здесь светит солнце, но под тенью деревьев прохладно, покойно. Там прямо за аркой могила Дениса Давыдова. Ты часть моего организма, который сейчас использует какая-то незнакомая мне взрослая злая женщина. Даже фамилию называли, такую странную – Дулёв. Денис Давыдов, оказывается, существовал. Неужели, если раскопать эту могилу, мы обнаружим в ней кости? Неужели у того Дениса Давыдова, которого я знаю, могли быть какие-либо кости? Мы были единым прозрачным лесным ручьем. Солнце проходило нас насквозь. Через нас можно было видеть мир. А еще якобы было несколько поколений лесников. Лесники – это не городские жители. Мне и поныне Хочется грызть Красной рябины Горькую кисть. Это люди, которые могут и не знать, чья нынче власть в столице. Дулёв и Калабухов – очень похоже, сразу видно – родня, не надо ничего доказывать. Из лесников они пришли на Куликово или с Куликова в лесники? Кто знает. Как решим, так и будет. Здесь только работники и прихожане работающего храма. Кому сдался этот иконостас шестнадцатого века. Хотя как-то это все неубедительно, много белых пятен. Когда нет никакой истории, приходится ее писать. Тут и дедов-то своих не знаешь. Я, наверное, даже забуду, как тебя зовут. Еще полгода назад, закрыв глаза, я мог увидеть целую кинохронику о тебе. Я мог рассматривать тебя, наблюдать, как протекают на твоем лице реакции. А теперь в памяти только несколько фотокарточек. Оживить их я уже не могу. Но выходит, что род мой помог историческому становлению Московского царства после страшных веков, когда Древняя Русь потеряла все, когда Киев сначала разоряли свои же, а потом подобрали к рукам чужие. Но от кинохроники тоже кое-что осталось. Особенно меня интересуют реакции на меня. Даже больше скажу – вне реакции на меня я тебя как-то и не знаю. Какая-то женщина – какое она ко мне имеет отношение? Но чужие не бывают чужими, когда нету своих – когда нету своих, можно трахаться с кем угодно. И только в момент, когда я начинаю в тебе отражаться, в выражении твоего лица, в сосредоточенности взгляда, что-то с тобой происходит. Ты впервые для меня появляешься. К 1380 году никаких своих на Брянщине быть не могло. Появляется существо, которого не знала и ты сама. И вот это существо я забыть не смогу. Я буду его искать. Как хочется думать, что они сидели по лесам и знали, кто они, на каком языке говорят и хотят говорить, кому и как хотят молиться, за кого сражаться. Когда я произношу «ты», я на самом деле обращаюсь к нему. Мне все равно, как ее звали. А ты принадлежишь мне. Потому что я – часть твоей природы. Как хочется верить, что кто-то из них действительно был на том поле. Как сладко ощущать себя частью чьей-то природы. Хочется ощутить в себе его кровь. Но у природы вокруг от тебя только грозди рябины.