Солнце пригревало всё сильнее, и скоро склон горы оделся в зелёный муслин взошедшего риса. Трудно было поверить, что зимой тут была выжженная земля!

Землю под паром вокруг лагеря мы превратили в огород: посадили фасоль, помидоры, баклажаны, картошку, морковь, огурцы и капусту. Староста подарил нам двух цыплят, и мы размечтались о собственном птичнике.

Хутор менялся с каждым днём. Расцветали цветы, распускались листья на деревьях, свет изменил облик домов, вода в пруду стала гладко-бархатистой. Появились невидимые прежде обитатели. Гудели пчёлы, мухи и стрекозы гонялись друг за другом, божьи коровки pi богомолы грелись на солнышке.

В нашем лагере образовались влюблённые парочки, неразлучные, как дерево и его тень. Мы с Ивой насмехались над потерявшими голову товарищами и гордились нашей чистой, как у брата с сестрой, дружбой.

После сезона пересадки мы получили передышку и стали ходить в горы, пробираясь извилистыми тропами в самое сердце леса.

Погода стояла прекрасная, сухой воздух был напоен ароматом зелени и обжигал ноздри, стоило сделать вдох поглубже. Солнце золотило растения, земля была усеяна густым ковром хрустящей под ногами прошлогодней листвы. Бамбук куполом смыкался над нашими головами. Ветки сгибались и разгибались, цепляясь одна за другую, каждый листок одиноко трепетал на ветру.

Однажды мы нарочно заблудились в лесу и наткнулись на развалины дома. Стены обрушились, на земле лежала груда камней. Когда-то в этом доме было множество комнат. Сборщики молодых побегов бамбука и охотники на фазанов обустроили одну из них — починили крышу, подновили стены, заколотили окна и натянули холстину вместо двери.

Внутри было темно. В углу лежала груда сплетённых из бамбука циновок, чтобы было на чем проспать ночь. На устроенном в земле очаге стоял глиняный котелок, несколько щербатых пиал и лежали листья для растопки. В горах, переночевав в убежище, человек перед уходом готовит его для тех, кто придёт следом.

Перед дверью стояли стол и три табурета. Столешница и сиденья были покрыты таким густым слоем земли и мха, что на нём даже выросла трава. Ива смахнула сухие листья, вырвала сорняки и отскребла ногтями мох, отчистив часть поверхности. Стол был сделан из белого мрамора!

Мы сели. В лесу было влажно, в воздухе пахло близкой грозой.

Ива о чем-то задумалась, а потом вдруг спросила:

— Слышишь, как дрожит бамбук? Мне знаком его язык. Но почему я не помню слов?

С ветки сорвалась птица с ярким оперением.

— Что это? У меня бред? Я уже слышала этот звук хлопающих крыльев, — вскинулась Ива.

Её фантазии пугали меня, и я спросил:

— Как назвать этот дом? Может, «Бамбуковые развалины»?

— Я назову его «Прошлая Жизнь», — ответила она.

— Почему? Это из какого-то старинного стихотворения?

— Вовсе нет.

Я не знал, как развеять её грусть, и замолчал. Она смутилась, долго смотрела на меня и наконец решилась:

— Я попросила тебя пойти со мной, потому что хотела кое-что рассказать…

Она замолчала. Я стал уговаривать её продолжать. Ива взглянула мне в глаза и вдруг беззвучно заплакала.

— Я больше не смогу играть на пианино! — прошептала она.

— Почему? — спросил я.

Она заплакала ещё горше и показала мне руки с покрасневшими пальцами и распухшими суставами.

Я узнал симптомы ревматического воспаления.

— Тебе больно?

Ива зарыдала.

Я взял её руки в свои и вдруг вспомнил, что она всю зиму копала землю лопатой, а весной стирала мою одежду в ледяной воде!

Горько всхлипывая, она поведала, что начала заниматься музыкой в шесть лет, а в пятнадцать, выбирая между консерваторией и университетом, решила сначала кончить курс, а пианисткой стать потом.

— Я не должна жаловаться на судьбу. Желание заниматься музыкой — буржуазное и ревизионистское. Но ты понимаешь — это была мечта всего моего детства! Три тысячи часов занятий.

Признание Ивы ранило мне сердце. Я был сыном врача и знал, какую боль она терпит и какими будут последствия болезни. Но вслух сказал совсем другое:

— Возьми себя в руки, Ива, ты солдат.

Я поклялся вылечить Иву. В выходные бродил по округе, собирая для неё раннюю малину, землянику и другие фрукты, богатые витамином С. Я вспомнил разговоры родителей и стал поить её отваром из листьев земляники.

Начался сезон сбора урожая, и солдаты ушли. Мы выбрали новых лидеров из числа студентов. Я стал командиром отделения.

Я использовал своё влияние и устроил так, чтобы Ива оставалась в лагере и работала на кухне. Она взбунтовалась и приходила на поле, когда не стояла у плиты.

Сразу после того, как рис был собран, началась вторая посадка.

В июле небо затянули свинцово-чёрные тучи, и начался потоп. Чтобы спасти наши плантации, мы по очереди дежурили у запруд, открывая бреши, чтобы спустить воду. Земля размякла от дождя, и грязь то и дело обрушивалась на посадки. Два или три раза за ночь меня будил гонг, я накидывал плащ из листьев бамбука и бросался в мокрую тьму. Луч фонарика освещал чёрную грязь под ногами и лужи. Снова удар гонга, другой, третий, четвёртый. Гора вот-вот обрушится!

Так продолжалось много дней, но потом погода изменилась. С неба сыпался мелкий дождичек. Я стоял в поле и смотрел на гигантскую лестницу из террас, где на самом верху клубились белые облака. Я вспомнил нелепую мысль, что пришла мне в голову после завершения работ: я верил, что покорил природу.

Теперь перед моими глазами простирался иной пейзаж. Вымокшая гора, непроницаемая завеса дождя, бесконечность неба. Перед величием природы люди — и я в том числе — были крошечными, смешными, ничтожными букашками.

Наступила осень. Солнце залечило нанесённые дождём раны, и мы собрали отменный урожай.

Революционный комитет города Мэйлинь прислал к нам своих представителей. Я полагал, что они будут проверять, как мы работаем, но шестеро приехавших товарищей отказались от ночлега, который мы для них приготовили, и предпочли поселиться в деревне.

На следующее после приезда утро они собрали сто тридцать студентов у подножия горы, на поляне, где мы обычно проводили свои собрания. Многие из нас явились, обмотав голову полотенцем и с серпом за поясом, совсем как настоящие крестьяне. Я был одним из руководителей и пришёл в ярость из-за того, что делегация скрыла от нас цель своего визита и никто не посоветовался с нами до начала митинга. Я смешался с толпой, чтобы понаблюдать.

Главным у приезжих был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста и очень худой. Из-под военного кепи выбивалась прядь волос. У него были густые брови и выпученные, как у жабы, глаза за толстыми стёклами очков. Тонкие, как у женщины, губы побелели от напряжения. Он забрался на камень, помолчал, дожидаясь всеобщего внимания, потом упёр кулак в бедро и заговорил, чеканя слог: